– Твои барельефы в капитуле великолепны, Осмунд Масон.
Каменщик отвесил низкий поклон.
– Вскоре Солсберийский собор будет по праву считаться лучшим собором в Англии, – продолжил король.
Осмунд решительно замотал головой. Придворные удивленно уставились на него.
– Башня слишком тяжела! – заявил старый резчик, указывая на центральные опоры. – Колонны не выдержат, они уже гнутся под тяжестью! Хвала Господу, что сегодня не обвалились!
В ошеломленном молчании священники и знатные господа поглядели на колонны.
– Ваше величество, каменщик одряхлел и больше не работает на строительстве собора, – прозвучал уверенный голос одного из клириков. – Мрамор выдержит нагрузку.
Осмунда поспешно отвели в сторону, и он не слышал, что обсуждалось дальше. Чуть погодя до него донесся взрыв смеха.
На соборном подворье, к несказанному удивлению Осмунда, его нагнал один из спутников короля и объявил:
– Завтра утром явишься в Кларендонский дворец. Король пожелал украсить свои покои резными деревянными панелями.
Старый каменщик привычно сослался на дряхлость и плохое зрение, но вельможа не стал его слушать:
– Приходи на заре, пока король на охоту не уехал. Твое мастерство он оценил, хоть ты и не угодил каноникам.
Осмунд со вздохом согласился.
Кроме Осмунда, на следующее утро в Кларендонский дворец отправились еще два путника. Впрочем, их туда не приглашали.
Джон, сын Уильяма атте Бригге, унаследовал многие его черты, но странным образом внешне не походил на отца. Уильям сутулился, а Джон держался прямо, развернув плечи; Уильям ходил быстро, размашистыми шагами, а Джон вышагивал размеренно и степенно; на узком лице Уильяма чаще всего появлялась жестокая и злобная ухмылка, а с лица его сына не сходило выражение доброжелательной заинтересованности и участия. Он торговал сукном в Уилтоне и еще при жизни отца приобрел репутацию честного и добропорядочного человека. Окружающие привычно звали его Джоном, сыном Уильяма, а чаще – Джоном, сыном Уилла, то есть Джоном Уилсоном.
У Джона Уилсона не было врагов, а некоторые – в основном для пользы дела – даже считали его другом. Самой большой ценностью в его жизни была жена.
Кристина и в тридцать семь лет оставалась необычайно привлекательной – она словно бы застыла в двадцатипятилетнем возрасте, и даже признанным сарумским красавицам приходилось соглашаться, что она во всем их превосходит. В замужестве она родила пятерых детей, но оставалась тонкой и гибкой, будто девушка, и сохранила нежную гладкую кожу, лишь у глаз расходились едва заметные лучики смешливых морщинок. Густые волосы по-прежнему отливали золотом, а в движениях женщины сквозила природная грация и осознание своей красоты. Мужу Кристина оказывала огромную помощь в делах.
Говорила она мало, с торговцами не заигрывала, но своим присутствием и одобрительной улыбкой очаровывала их и заставляла идти на уступки. Джон Уилсон хотел этим воспользоваться для заключения более выгодных сделок, но жена мудро предостерегла его:
– Не стоит наживать себе врагов. Мы люди маленькие, нам нужны влиятельные друзья.
Жители Сарума давно забыли ее злую проделку; о хитроумии и сладострастии Кристины знал только ее муж.
Сегодня Джон Уилсон был очень взволнован – предстоял самый важный день в его жизни.
Ранним утром, когда солнце едва осветило вершины деревьев, Джон Уилсон с женой добрались до Кларендонского дворца, представлявшего собой подворье в королевских охотничьих угодьях. Здесь стояли деревянные дома в два этажа, построенные как придется, по надобности – покои для гостей и свиты, псарни и конюшни. Основные постройки крыли черепицей, остальные крыши выстлали деревянной планкой, требующей постоянного ухода.
У входа в охотничье подворье Джон попросил провести его в королевские палаты. Стражник, поразмыслив, решил, что незваные гости – либо ремесленники, как старый каменщик, пришедший ранее, либо отстали от менестрелей, явившихся развлекать короля и его свиту, и указал на группу построек в середине подворья.
Королевские покои отличались от остальных только огромным числом оленьих рогов, развешанных по стенам, – охотничьим трофеям. У входа в покои весело переговаривались охотники, держа на привязи великолепных охотничьих псов.
За распахнутыми дверями виднелся богато убранный зал. Блестел пол, выложенный яркими керамическими плитками, которыми славились уилтширские монастыри; посредине лежал искусно ткан ный ковер, привезенный женой Эдуарда, королевой Элеонорой Кастильской, из родной Испании; на стенах красовались изображения королей на зеленом фоне. Джон Уилсон ошеломленно поглядел на невиданную прежде роскошь и взволнованно обернулся к жене.
– Ты готов? – невозмутимо спросила Кристина.
Джон кивнул, хотя руки его едва заметно дрожали.
– Ты же знаешь, дело очень важное, – напомнила ему жена.
Внезапно в дверях появился седовласый король Эдуард в окружении свиты. Этим утром он пребывал в превосходном расположении духа, и один из придворных осмелился оповестить короля, что уилтонский торговец явился с прошением.
С тех пор как Эдуард, взяв в руки бразды правления страной, ввел законы, карающие взяточничество, в королевскую канцелярию нескончаемым потоком хлынули жалобы и прошения, которые затем спешно направлялись на расследование в соответствующие суды графств. Король, так же как и его прапрадед Генрих II, и сам не гнушался слушанием дел. Вот и сейчас он дал охотникам знак подождать и, благосклонно кивнув торговцу, сложил руки на груди и повелел:
– Излагай коротко и внятно.
Джон Уилсон приготовил небольшую речь с описанием своего дела и произнес ее так искренне, что даже Эдуард, считавший себя великим знатоком людей, ему поверил.
– Это моя земля, – объяснял торговец. – Пятнадцать лет назад, когда иудеям еще было позволено совершать денежные сделки с христианами, Аарон из Уилтона ссудил семейству Шокли денег под залог имения. Долг они не вернули, поэтому ростовщик отнял у них землю и, поскольку по закону не имел права ею владеть, продал ее мне. Аарон получил от меня деньги, но Шокли из имения не выгнал, поэтому я не смог вступить во владение землей. Так что хоть я и заплатил свои кровные, но в обмен ничего не получил. – Он пожал плечами, всем своим видом выражая, что этого и следовало ожидать от гнусных ростовщиков. – Более того, так как сейчас с иудеями вести дела запрещено, мои несчастья никого не волнуют. А мои деньги, заработанные честным трудом, так и пропали.
Весь рассказ Уилсона был чистым вымыслом.
Король сочувственно кивнул: иудеев он презирал и лет десять назад не только запретил им вести дела, но и закрыл все архивы иудейской общины и сейчас вполне поверил в то, что в последующей канцелярской неразберихе честный торговец и его прелестная белокурая жена лишились имущества, приобретенного законным путем.
– Тебе следовало обратиться в суд графства или в казначейство, ведающее делами иудеев, – чуть шепелявя, изрек Эдуард.
– Там мне справедливости не добиться, – заявил Уилсон.
Король пристально посмотрел на него и спросил:
– Это почему еще?
Джон Уилсон, который с раннего детства накрепко затвердил, что подлые Шокли, сговорившись с Годфруа, обманом лишили его наследства, решил, что сейчас самое время возвести еще один навет:
– Годфруа меня ненавидит, а вдобавок ведет дела с Шокли и с иудеем. Он всем в судах заправляет, поэтому-то справедливости мне и не добиться.
Король Эдуард с сомнением взглянул на торговца. Старый рыцарь занимал должности выездного судьи графства и исчитора, то есть ведал делами выморочного и королевского имущества, однако обвинить его в злоупотреблениях и мздоимстве было невозможно.
– Жоселен де Годфруа – наш верный слуга, – холодно произнес король.
Джон Уилсон упрямо стоял на своем:
– Он с Шокли сукновальню строил и вот уже месяц как приютил старого иудея в своем поместье.
Эдуард нахмурился: помощь иудеям противоречила требованиям христианской морали, хотя закон этого не запрещал.
– Это правда? – сурово спросил король придворных.
– Да, ваше величество, – ответил один из них. – Иудей – дряхлый старик, говорят, он при смерти.
– Годфруа – доблестный рыцарь и служит нам верой и правдой, – хмуро повторил король.
– Ваше величество, – торопливо вмешался Джон Уилсон, – он же водил дружбу с врагами короля, выступал на стороне Монфора.
– Это его сын выступал на стороне Монфора и погиб в сражении, – промолвил Эдуард. – Отец всегда был верен короне.
– Жоселен благословил сына, когда тот отправлялся к Монфору на битву при Льюисе, – торжествующе заявил торговец, который четверть века ждал удобного случая, чтобы сообщить об этом. – Это у сукновальни случилось, и Шокли там был. Я своими глазами видел!
