В результате этих мер Джон Уилсон разорился. Впрочем, он сам был в этом виноват.
Надел, полученный в дар от короля, внушил торговцу уверенность в своих силах. Джон Уилсон обзавелся богатым нарядом с меховой оторочкой, а Кристина, уговорившая шотландского секретаря расстаться с золотой цепью, с гордостью носила ее на груди. По воскресеньям торговец с супругой гордо шествовали в церковь по улицам города.
В 1291 году Джон Уилсон начал спекулятивные торговые сделки с шерстью. Поначалу все шло успешно. Торговец договаривался с мелкими хозяйствами о закупке шерсти, обычно со значительной скидкой, и вручал им денежный залог, ничем особо не рискуя, потому что шерсть пользовалась большим спросом. В первый год сделки принесли Уилсону значительный доход, и торговец решил расширить деятельность. Теперь он не только платил овцеводам свои деньги, но и обратился за ссудами к торговцам побогаче, под залог своего надела. За два года доходы его увеличились, и он забыл об осторожности.
Однако с введением дурной пошлины оптовые торговцы снизили закупочные цены на шерсть. Джон Уилсон, в закромах которого за два года скопились огромные запасы шерсти, оплаченной вперед деньгами, полученными в ссуду, не смог выручить за товар нужной суммы, поэтому ему пришлось продать дом и дело в Уилтоне, скот и даже земельный надел, полученный от короля. К весне 1296 года, всего лишь после пяти лет достатка, семейство Уилсон разорилось.
Сын Джона, пятилетний Уолтер, на всю жизнь запомнил этот случай.
Холодным весенним днем Джон с Кристиной расстроенно стояли во дворе у дома. По тропе из усадьбы Шокли к ним решительно шла Мэри – высокая статная женщина с коротко остриженными светлыми волосами, в мужском наряде и тяжелых сапогах. Она поглядела на супругов фиалковыми глазами и уверенно произнесла:
– Ну что, хорек, говорят, ты надел свой продаешь?
Джон Уилсон, покосившись на нее, промолчал.
– А сами где жить будете?
– Не знаю, – пожал плечами Уилсон.
Мэри задумчиво хмыкнула:
– Мне работники нужны. Давай я твой надел куплю, только вы здесь останетесь, будете у меня работать четыре дня в неделю. Договорились?
Малыш Уолтер обрадовался: значит, никуда уезжать не придется. Однако Джон Уилсон, побледнев от злости, процедил сквозь зубы:
– Нет, я свободный человек, фримен. Не хочу становиться твоим вилланом.
– По-другому не получится, – невозмутимо ответила Мэри. – Тебе же все равно работа нужна.
Обнищавшие фримены часто нанимались в работники к землевладельцам-лендлордам, что фактически делало их зависимыми крестьянами, вилланами, которые отрабатывали повинности в пользу своего хозяина. Нередко виллан, накопив денег, выкупал свою свободу. Однако же Джон Уилсон пришел в ярость при мысли о том, чтобы пойти в услужение к ненавистным Шокли.
– Дом оставлять не придется, – добродушно напомнила Мэри.
Джон Уилсон понуро кивнул. Малышу Уолтеру стало жаль родителей, и он по-детски осерчал на странную женщину, которая заставила их делать то, чего им не хотелось.
– Будь по-твоему, – угрюмо буркнул Джон.
– Вот и славно, – улыбнулась Мэри и, заметив на шее Кристины золотую цепь, с интересом спросила: – Ожерелье тоже продаешь?
Кристина сжала украшение, словно кто-то пытался содрать его с шеи, и расстроенно кивнула:
– Ага.
– Тогда я его возьму, – заявила Мэри, считая, что делает Уилсонам одолжение, – украшений она в жизни не покупала.
Как только Мэри ушла, лицо Джона Уилсона исказила злобная гримаса. Уолтер навсегда запомнил ярость, полыхнувшую в глазах отца, и его гневное восклицание:
– Ничего, дай срок, и мы надел вернем! И у проклятых Шокли имение отберем, и сукновальню тоже! Ежели у меня не выйдет, у тебя обязательно получится, затверди это накрепко.
Отцовский завет Уолтер Уилсон запомнил на всю жизнь.
Рожер де Годфруа был транжирой. Два поместья, унаследованные от Жоселена, приносили прекрасный доход; при жизни старый рыцарь во всем потакал внуку, с удовольствием отправлял его на турниры, покупал ему достойное снаряжение и роскошные одеяния, подобающие знатным господам. После смерти деда Рожер не изменил своему образу жизни – в свите короля ходил войной на Уэльс, сражался на рыцарских турнирах и давал великолепные пиры в авонсфордском маноре. Все это стоило немалых денег, однако доходов поместий хватало. На одном из турниров Рожер встретил девушку, дочь знатного, но обнищавшего рода из Корнуолла – необычайную красавицу с копной каштановых кудрей и ярко-синими глазами. Разумеется, он взял бесприданницу в жены, ни в чем ей не отказывал, дарил богатые наряды и украшения, привезенные из Лондона. Супруги де Годфруа по праву считались самой красивой парой в Саруме. Доходов имений теперь едва хватало. Рядом с манором Рожер разбил сад, обнесенный высокой стеной, и посадил в нем тутовник, орехи, розы, виноград и ивы. К счастью, он так и не собрался пристроить к манору новый пиршественный зал. Вдобавок он привык щедро жертвовать больницам и монастырям – впрочем, на это доходов уже не оставалось.
Так, понемногу, не сразу, а за годы, скопились большие долги.
С введением дурной пошлины цены на шерсть упали и доходы имений резко уменьшились. Рожер обругал своего управляющего, но предпринимать ничего не стал.
К 1300 году положение дел в имениях значительно ухудшилось, а еще через пять лет стало безнадежным.
Рожер, не будучи глупцом, прекрасно понимал грозящую ему опасность, но продолжал оставаться образцовым рыцарем, щедрым и галантным. Он, как и многие аристократы в последующие века, поддался уговорам внутреннего голоса: «Ежели не будешь вести себя, как подобает знатной особе, тебя не будут уважать».
К тому времени у Рожера де Годфруа было две дочери и малолетний сын. Дочерей следовало выдать замуж, а сыну обеспечить наследство. Рожер, образцовый рыцарь, видел лишь один выход из создавшегося положения. «Состояние можно вернуть лишь доблестью и отвагой», – решил он.
Увы, он не успел принять участие в военных кампаниях в Шотландии против Уильяма Уоллеса и Роберта Брюса[25] – дела задержали его в Авонсфорде, – но теперь медлить было нельзя.
– Надо, чтобы меня заметил король или его вельможи, – сказал Рожер жене.
В 1305 году в Саруме проходил очередной турнир – состязались рыцари Уилтона и старого замка на холме. На турнир собрались рыцари из всех уголков страны. Клирики турниры недолюбливали – при большом скоплении вооруженных людей всегда вспыхивали стычки, а горожане, при поддержке мэра и городских советников, с недавних пор отказывались платить подать епископу. Напрасно соборное духовенство грозило отлучить от Церкви нарушителей порядка – Сарум охватило всеобщее безудержное возбуждение.
– Наконец-то мне повезло! – воскликнул Годфруа.
На турнир авонсфордский рыцарь, облаченный в роскошные доспехи, явился на великолепном сером жеребце в сопровождении сквайра и двух пажей. Щит и плащ-сюрко Рожера украшал фамильный герб де Годфруа – белый лебедь на червленом поле.
– Король услышит о моем воинском искусстве и в очередную военную кампанию поставит меня во главе отряда, – объяснял Рожер жене. – Это не только большая честь, но и верный заработок.
Рожер тщательно подготовился к турниру: обзавелся новым оружием и легкой кольчугой со стальными пластинами, предохранявшими от ударов руки и ноги. Все это стоило немало, и Рожеру снова пришлось занимать деньги, однако он уговаривал себя, что хорошо вооруженному рыцарю легче достанется победа на турнире.
Рожер де Годфруа подъехал к ристалищу, окруженному яркими палатками, на которых развевались рыцарские стяги и знамена. Толпы зрителей заполонили все вокруг, с любопытством разглядывая рыцарей и их свиты. Рожера охватило знакомое восторженное чувство. «Рыцари – самые достойные люди на свете!» – с восхищением думал он.
Однако чуть позже в тот день он испытал и иное, неведомое доселе ощущение.
Перед началом турнира обычно устраивали представление для развлечения зрителей. В этот раз на ристалище выехали две шутихи в рыцарских доспехах и начали гарцевать, обмениваясь скабрезными шуточками на ломаном французском. На голове одной из шутих вместо шлема красовался чугунный котелок. Зрители, среди которых, несмотря на строгий епископский запрет, было немало клириков, сопровождали выступление громким хохотом и восклицаниями, а дети швыряли в шутих огрызки и кочерыжки. Торжественно прозвучали фанфары, герольды объявили начало боя, и шутихи приготовились к сражению. Мужчины спешно делали ставки на победительницу, женщины в знак благоволения бросали на ристалище перчатки и ленты. Шутихи трижды съезжались в притворном бою, комично размахивая копьями, пока одна не вышибла соперницу из седла, к неподдельному удовольствию зрителей.
Годфруа угрюмо следил за представлением, которое почему-то его больше не развлекало. Рыцаря не оставляли мысли о непомерных долгах. Он сидел на великолепном скакуне, готовый ринуться в бой, чтобы отстоять свою честь, и терзался невыразимой мукой. Его охватило отчаяние: неужели рыцарский турнир ничем не отличается от представления шутих на потеху толпе? Неужели великолепные доспехи, яркие гербы и сверкающее оружие – всего-навсего тщеславные попытки утолить гордыню? Он тряхнул головой, отгоняя горькие мысли.
