Сыновья налегли на весла, и ботик устремился вдаль.
– Прилив начинается! Придется тебе, старик, морские воды разводить, как Моисею – выкрикнул капитан и захохотал.
Парус наполнился ветром, и ботик повернул к берегу.
Только тогда иудеи поняли, что их обманом заманили на песчаную косу.
– Что делать? – обратился к Аарону мужчина помоложе.
– Ты плавать умеешь?
– Нет.
Даже если бы двое мужчин и женщина умели плавать, у них не хватило бы сил добраться до берега. Трое изможденных детей испуганно молчали. До мыса было около мили, до залива – все полторы. Вода уже покрывала колени взрослых, доходила до пояса детям.
– Придется перебираться вплавь, – ответил старик, хотя и понимал, что это бесполезно.
– Может, нас заметят, – с надеждой произнес один из мужчин.
На берегу никого не было. У мыса все еще покачивались рыбацкие лодки, но рыбаки не торопились на помощь. Крайстчерч скрывался за мысом.
– А вдруг капитан передумает и вернется за нами? – неуверенно произнес кто-то.
– Лучше вплавь, – помолчав, произнес Аарон.
Женщина стала звать на помощь.
Тяжелые черные тучи, застилавшие далекий западный горизонт, внезапно сгустились над заливом, накрыв морскую гладь, будто зловещее крыло хищной птицы. Шторм налетел неожиданно, порывы ветра окатывали мыс каскадами брызг, швыряли на прибрежную гальку тяжелые темные волны. Ботик обогнул мыс и вошел в спасительные воды залива, а рыбаки у отмели наконец-то услышали слабые крики и заметили людей, оставленных на косе, но, поглядев на черные штормовые тучи, поняли, что спасать несчастных слишком поздно. Рыбаки переждали бурю в хижине у дюн и выглянули из своего укрытия только спустя час.
От Аарона и его спутников не осталось и следа.
Потом рыбаки часто указывали на косу и наставительно повторяли:
– Вон там иудеи за свои грехи и потонули.
Долгие годы местные жители говорили, что перед штормом в морских волнах слышен тихий плач.
Изгнание иудеев свершилось стремительно, и Церковь торжествовала, празднуя победу христианской веры над язычниками. В ознаменование этого славного события настоятель Солсберийского собора решил установить статую, символизирующую победоносную Святую церковь, попирающую неверных. Работу над статуей хотели предложить Осмунду Масону, но, памятуя о его сварливом нраве, передали заказ другому мастеру-резчику.
Мэри Шокли, узнав о гибели Аарона, невозмутимо пожала плечами:
– В грехе жил, в грехе и помер. Я пыталась его душу спасти, да все впустую.
В субботу, спустя неделю после поездки в Крайстчерч, Шокли отправились на рынок в Солсбери. Алисия хотела купить дочери яркие атласные туфельки, но Мэри отказалась, заявив, что ей в сапогах удобнее. У овчарен стоял лысый толстяк в длинном черном плаще, отороченном дорогим мехом. Складки черного одеяния, ниспадая до самой земли, туго обтягивали живот, что делало незнакомца похожим на церковный колокол; гладко выбритые щеки лоснились, пухлые губы изогнулись в блаженной улыбке, маленькие черные глаза хитро поблескивали.
Мэри подошла к нему и спросила:
– Ты кто такой?
– Торговец, – ответил он глубоким, низким голосом.
По выговору Мэри поняла, что он чужестранец.
– Ты из Италии?
– Из Ломбардии, госпожа, – кивнул он.
– А чем торгуешь?
– Деньгами, – улыбнулся он. – Денег все хотят.
Он окинул девушку оценивающим взглядом и забегал глазами по рынку.
Мэри удивленно насупилась:
– Тебе Церковь разрешила деньгами торговать?
– Разумеется. Я представитель известного ломбардского банка. Сам папа римский нам благоволит, Церковь у нас деньги часто покупает. Мы ссудами торгуем, – мечтательно протянул он. – Тебе ссуда нужна?
Она грозно уперла руки в бока:
– А на каких условиях?
– Все очень просто, госпожа. Если попросишь ссудить тебе двенадцать марок, я дам тебе десять, а через год ты вернешь мне двенадцать.
– А еще две марки куда делись?
– Это мое вознаграждение.
– Нет, это проценты!
Улыбка исчезла с губ толстяка, и он болезненно поморщился:
– Мы зовем это вознаграждением.
– Как ни зови, а это проценты. Ты мздоимец!
Он хмуро помотал головой, а потом снова улыбнулся:
– Деньги должны работать, госпожа. Деньги всегда должны работать.
Мэри, вспомнив, от кого прежде слышала это выражение, горячо возразила:
– Так в чем же разница между вами и иудеями?
– В том, госпожа, что ломбардцы здесь, а иудеи – нет, – ухмыльнулся толстяк.
Мэри раздраженно ушла, подозревая, что ее обвели вокруг пальца, и много лет досадливо морщилась при любом упоминании о ссудах и иудеях-ростовщиках, будто все связанное с деньгами подрывало устои ее христианской веры.
В то время в Саруме жил старый францисканский монах, ужасно раздражавший всех жителей округи. Безобидный старик отличался чудным нравом и утверждал, что ему сто лет. Священники на соборном подворье с трудом выносили его присутствие. Тяжелый труд и нищенское существование оставили на францисканце свой отпечаток: согбенная спина, беззубый рот, ввалившиеся глаза. Он часто сидел у входа на подворье и не привлекал особого внимания до тех пор, пока не начинал проповедь. Тогда спина его распрямлялась, глаза возбужденно блестели, а высокий, пронзительный голос разносился по соборной площади.
Проповедовал он всегда одно и то же:
– Побойтесь Бога, вы, горожане, и вы, священники! Град погряз в грехе гордыни! Трепещите, несчастные, ибо Господь вас покарает, ежели вы не смиритесь и не покаетесь во грехе. Вы строите башню, что подпирает небеса, аки башня Вавилонская! Вы возвели каменный храм, но презрели Господа нашего! Вами движет гордыня и тщеславие! Но Господь всемогущ, Он повергнет в прах и вашу гордыню, и вашу башню!
От подобных слов каноники вздрагивали, но францисканца не прогоняли. Опорные колонны гнулись под весом массивных башенных стен, но башню еще предстояло увенчать высоким шпилем – во славу Господа. Увы, многие горожане буквально воспринимали проповеди старика, а уличные мальчишки бегали следом за канониками с криками: «Гордыня! Гордыня!»
Безумный проповедник никогда не просил милостыни, но прохожие швыряли ему монетки, опасаясь подходить слишком близко, а Питер Шокли часто останавливался и подолгу беседовал со стариком. Шокли утверждал, что они с францисканцем – ровесники, но ему не верили. Лоб проповедника пересекал длинный уродливый шрам.
По весне Осмунд Масон внес самый ценный вклад в строительство собора. Впрочем, об этом никто не подозревал, что приносило старому резчику странное удовлетворение.
В нормандском замке на меловом холме в Олд-Саруме теперь располагалась тюрьма; там же стоял гарнизон, на рыночной площади собирались торговцы, а жители старого города посылали своего представителя в парламент. Обитатели Солсбери редко заглядывали на холм, открытый всем ветрам, хотя в старом храме епископа Рожера по-прежнему служили обедни. Теперь Олд-Сарум стали называть цезаревой крепостью, ошибочно принимая за римское поселение стены древнего форта, а не исчезнувшие развалины Сорбиодуна у реки.
Осмунд любил приходить на меловой холм. Старый резчик закончил резные украшения Кларендонского дворца – замысловатые изображения зверей вокруг двери, – но с тех пор работы ему не предлагали. Заброшенный нормандский замок навевал на Осмунда умиротворение; каменщик взбирался на крутой холм над рекой и подолгу стоял на земляном валу, глядя на новый город вдали. Однажды в куче щебня у разрушенной сторожки привратника Осмунд подобрал странный серый булыжник размером чуть больше кулака. Резчик ощупал камень короткими толстыми пальцами и радостно улыбнулся – на ладони покоилась грубо вырезанная фигурка нагой пышногрудой женщины с тяжелыми чреслами.
Изображение Акуны, жены древнего охотника, вот уже восемь веков не видело света. Язычник Тарквиний сначала увез изваяние в верховья реки, а потом тайно вернулся и спрятал его в Сорбиодуне; затем римское поселение забросили, а опустевшие дома разобрали – камень использовали для строительных надобностей. Нормандские зодчие, перенося щебень на холм, ненароком подобрали фигурку, и она долгое время пролежала в стене одного из домов, до тех пор пока ее не обнаружил старый резчик.
Он унес фигурку домой, в Авонсфорд, и несколько дней раздумывал, что делать с изваянием.
Вопреки опасениям Осмунда соборная башня не обрушилась, хотя осадка величественного храма продолжалась. Старый каменщик притворно ворчал и по-прежнему корил строителей, но втайне радовался, что собор выдержал нагрузку и что искусным резным украшениям ничто не угрожает.
Спустя несколько дней, выждав, когда сгустятся сумерки, Осмунд отправился в собор. Строители уже завершили дневные труды и удалились на покой; соборное подворье опустело. По длинной лестнице Осмунд вскарабкался на верхний ярус собора – сначала к верхушкам арок, потом в клересторий над ними, а затем и к самим сводам, на самый верх. Сквозь окна струился свет догорающего заката. В полутемном нефе никого не было. Осмунд заметил полуприкрытую дверь, ведущую к одной из четырех винтовых лесенок башни. По узким ступеням он поднялся на сорок футов, к первому лестничному пролету, огороженному балюстрадой, откуда открывался прекрасный вид на город. В небе зажглись первые звезды. На стене Осмунд заметил одно из своих изваяний – собачью голову.
