Даже болея гриппом, он не отказывался от выпивки. Мое предложение выжать ему лимонного сока было осмеяно. Когда он опрокинул очередную, неизвестно какую по счету, стопку водки, на лбу его выступил пот.
– Ну и жара! – выдохнул он. – Последний раз я такую жару пережил, верно, в сорок шестом году. Или в сорок седьмом? Я в ту пору ожидал визы в Германии, в лагере для перемещенных лиц.
– Долго вы там пробыли?
– Почти три года. Лагерь находился под юрисдикцией англичан. У американцев было получше. А эти занимали нас принудработами: то щебень убирать, то что-то восстанавливать. Нам ничего не хотелось делать. И потом, вместе с нами работали немцы и фольксдойче, которых выгнали из Чехословакии и Венгрии и привезли в наш лагерь. Явилась английская военная полиция, нас – сотни бывших узников – выгнали из домов, распихали по переполненным баракам на другом конце территории и освободили место для этих фольксдойче. Это было против правил. По решению ООН евреи и другие народы, испытавшие притеснение во время войны, пользовались особым статусом. Из-за того что наци с нами так плохо обошлись, мы получали немного больше еды и возможность жить в лучших условиях. А тут нас заставили уступить свои постели не просто коллаборационистам, но тем, кто участвовал в уничтожении евреев.
– Унизительно.
– Не только унизительно. Фольксдойче были жутко озлоблены. Считали, что с ними поступили безобразно, когда выслали оттуда, где они жили, где осталось все их имущество. Они забывали, что сами предали свои страны, и считали, что во всех их несчастьях виноваты евреи, которые развязали в Европе мировую войну. Нас заставили не только безропотно уступить им жилье, но молча сносить их жгучую ненависть.
– А англичане ничего для вас не сделали?
– Англичане никогда не были чересчур добры к евреям. Генерал Морган, начальник над всеми лагерями беженцев в Германии, объявил журналистам, что евреи не должны рассматриваться как жертвы притеснений. Здоровье их в замечательном состоянии. Между тем существует опасность, что они вырастут в силу, с которой миру придется считаться. Мистер Морган объявил это за неделю до того, как моя жена умерла от истощения.
Он прикрыл глаза.
– Сила, с которой миру приходится считаться! – произнес он хрипло. – Это сообщение появилось в «Нью-Йорк таймс». Под заголовком о каком-то еврейском заговоре. Мы достали эту газету. Она переходила из рук в руки. Мы не могли поверить своим глазам. Был январь сорок шестого, прошел почти год после того, как новость о миллионах убитых евреев потрясла Запад. Потрясение длилось не слишком долго. – Он выпил еще стопку водки. – Не в Освенциме, но там, в лагере беженцев, я узнал правду. В Освенциме у меня не было надежды, потому что наци нам ее не оставляли. Но в так называемом просвещенном мире я ожидал, по крайней мере, соблюдения известных приличий. – Он возвысил голос: – Никакого понятия о приличиях, мое негодование росло день ото дня. Я хотел получить паспорт, чтобы поселиться где-нибудь. В комнате с дверью, которую я смогу запереть, и окном, в которое будет видно небо. Оказывается, я хотел слишком многого. Нас держали и держали в этом лагере. Всё руки не доходили вытащить мой паспорт из ящика стола. В точности как перед войной – обсуждали, в какую страну скольким евреям разрешено будет въехать. Бельгия приняла восемь тысяч. Это очень много, если сравнить с гигантской Канадой, которая приняла шестнадцать. И с Францией – две тысячи.
– Выходит, Моргану действительно поверили? Поверили, что существует еврейский заговор?
– А почему бы не поверить? Люди о нас и не такое говорили. Что мы способны устроить затмение солнца или повредить им глаза градом. Люди верят самым безумным вещам. Что у евреев есть рога и хвост. Что у мужчин-евреев бывает менструация. Сегодня, после того как астронавты побывали на Луне, с такими разговорами лучше не вылезать. Никто больше не верит, что в Пасху мы оскверняем святость причастия и убиваем христианских младенцев. Прежняя ненависть к евреям ушла в прошлое. Мы больше не отравляем колодцев на местной рыночной площади, зато – нарушаем мировую гармонию. При помощи закулисных интриг плетем заговоры против человечества. Кто устроил французскую революцию? Евреи, сир. Кто позаботился о том, чтобы Германия проиграла Первую мировую войну и вынуждена была начать Вторую? Евреи, герр рейхсканцлер. Ненависть все та же, но поводы для нее должны выглядеть более современными. А на самом деле всякий антисемит – человек из Средневековья.
Он несколько раз чихнул и долго сморкался.
– Раньше я был таким же, как ты, – сказал он. – Люди вроде генерала Моргана сделали из меня еврея. В Краковское гетто я совершенно не вписывался, а в Освенциме чувствовал себя иностранцем. Но чем дольше слепой живет, тем лучше видит. Когда я приехал в Антверпен, я надел талес и тфилин. И прибил мезузу на косяк своей двери. И стал ходить в синагогу.
– Но не слишком регулярно?
Он кивнул:
– И может быть, снова попал не в свою компанию. Но мне это теперь безразлично.
Он снова закашлялся и, наклонившись вперед, с трудом ловил ртом воздух. Я похлопала его по спине, как похлопала бы собаку, старую больную собаку. Когда он наконец отдышался, я отвела его в спальню, и он, не сняв тапочек, улегся на постель. Прежде чем уснуть, он попросил меня унести анемоны.
– Из-за каждого сорванного цветка земля содрогается, – пробормотал он.
* * *
У детей Калманов не было игрушек. В спальне, которую делили Авром, Дов и Симха, стоял шкафчик в две полки, загороженный занавеской. Там лежала головоломка-паззл, картинка, изображавшая Моисея, спускающегося с горы с каменными скрижалями в руках, дрейдл[18] и молитвенники. Еще там было несколько трещоток – в Пурим, когда в синагоге читают Книгу Эсфирь, при произнесении имени ненавистника иудеев Аммана дети, по традиции, производят этими трещотками невообразимый шум. Во всей квартире не было ни домино, ни мяча, ни даже цветных мелков. Иногда Авром читал братьям вслух из замурзанной книжки под названием «Учебник для юношества». В ней разъяснялись, совершенно недетским языком, правила, которые еврей должен выполнять.
– «Празднование шабата состоит не только в прекращении недозволенной работы, – читал Авром важно. – Нет, весь образ жизни, которого мы придерживаемся в этот святой день, должен согласовываться с высоким его предназначением. При ходьбе шаг наш должен быть мягким и спокойным. Суетные заботы не должны омрачать наших мыслей и разговоров. Мы не можем также выходить за пределы нашего местожительства, в любую из четырех сторон света, на расстояние большее чем две тысячи еврейских локтей».
– А что это такое – еврейские локти? – поинтересовался Дов.
Авром поднял руку.
– Отсюда, – показал он на свой локоть, – и до кончика указательного пальца. И так две тысячи раз. На такое расстояние ты можешь отойти от своего дома.
– А как это измерить, ведь в шабат запрещено работать? – спросил Дов.
– Можешь измерить в любой другой день, – сказал Авром.
Дов хлопнулся на колени и пополз на четвереньках по кругу.
– Значит, надо двигаться по тротуару вот так? А если придется переходить улицу? А если собьешься со счету?
– Не собьешься, – сказал Авром обиженно. – И тебе надо только один раз посчитать. Например, сколько локтей будет от нашего дома до вокзала. Если это расстояние составит две тысячи локтей, ты будешь знать, что дальше заходить нельзя.
– А если я захочу пойти в другую сторону?
Авром вздохнул, пожал плечами и снова углубился в книгу.
– Там что-нибудь написано про уточек? – спросил Симха с интересом.
– Нет, – отвечал Авром. – Зато написано, что детям нельзя писать в штанишки. Ни в шабат, ни в другие дни. Детей, которые писают в штанишки, злые духи заберут в ад.
Назавтра, оставшись с Симхой одна, я вытащила книгу из шкафа. Скорчившись за спинкой своей кровати, он следил за мной испуганными глазами. Я перелистала книгу.
– Хмм, я ничего здесь не нахожу ни о детях, которые писают в штанишки, ни о каких-то злых духах. Ничего. Но зато здесь есть кое-что об уточках.
Над спинкой кровати возникло заплаканное личико. Глаза Симхи сияли.
– Я так и знал, – сказал он дрожащим голосом, подошел ко мне и сел рядом.
– Касательно уточек, – произнесла я торжественно, и мой указательный палец двинулся вдоль строки. – В первый день Бог сотворил свет и тьму. Во второй, третий и четвертый день Он сотворил небо, воду, землю и другие сложные вещи. Начался пятый день. Эге, сказал Бог, теперь Я хотел бы сотворить что-то приятное. Например, уточек. И Он сразу же этим занялся. Но все оказалось не так просто, как Он думал. Вместо первой уточки у Него получился слон. Вместо следующей – крокодил. Пускай они останутся какие получились, сказал Бог. Но сразу видно, что это не уточки. Потом он сотворил еще кроликов, и кенгуру, и кошек. А потом Он сунул руку в карман и нашел там горсть пестрых перышек. Постой-ка, сказал Бог, если Я правильно помню, у Меня где-то должно быть несколько клювиков. И Он сотворил целую кучу уточек и приделал им снизу желтенькие лапки. «Как же они хорошо получились! – воскликнул Бог. – И до чего весело крякают! Жаль, что у Меня в небесах так много ангелов. Лучше бы Я взял сюда уточек!»
