Очень важен и выбор коробки: например, металлическая от «Кафе крем» придает табачному удовольствию кофейный оттенок, заставляет вспомнить о глотке ароматного кофе, хотя коробку напоказ не выставляют, а держат в кармане. Поневоле подумаешь: не потому ли тебе так нравится сигара, что она плоха для других?
* * *
Иногда приезжала на несколько дней кузина из дальней родни. Красивая девушка, старше меня на два-три года. С длинными черными волосами и светлыми глазами. Одевалась по тем временам очень смело. Помню, в один из ее приездов к нам, на Гаронну, жарким летом, она ходила в джинсах, надетых на купальник с открытой спиной. После обеда мы иногда катались на велосипедах. Время от времени она что-то говорила хорошо поставленным низким и властным голосом, слегка в нос, а я робел и бормотал в ответ какую-то невнятицу. Больше молчали.
А вот за семейным завтраком она бывала более разговорчивой и, обхватив руками бокал с молоком, томно потягивалась… то есть, конечно, не на самом деле, просто так казалось… и восклицала: «Обожаю теплое молоко с утра!» Я и так чувствовал себя рядом с ней полным пентюхом, а это кошачье признание в любви к молоку окончательно доказывало мою безнадежную заурядность. По-моему, и всем остальным, кому больше, кому меньше, становилось не по себе. Те, кто пил черный кофе, из вежливости не спорили, мне же мой чай с молоком вдруг начинал казаться пошлым, как и я сам – ничтожество, неспособное с таким же пылом оправдать свой вполне обоснованный выбор.
Кузина, в силу некоторого превосходства или, может, бестактности, всегда ухитрялась словами и жестами выражать свой восторг по самым обыденным поводам, не предполагающим, согласно этикету, никаких бурных излияний, которые обычно позволяются только детям – то ли потому, что они острее все чувствуют, то ли, скорее, потому, что они еще не научились сдерживаться в угоду правилам. А чем обусловлены такие правила? И, главное, как молчаливый запрет на слишком откровенное выражение удовольствия сказывается на качестве этого удовольствия? Бесспорно, смешно впадать в экстаз от глоточка кофе. Но с другой стороны, разве нормально говорить всегда одно и то же «вкусно» тоном беспристрастного ревизора, одобряющего финансовый отчет; или «восхитительно» с повышенной дозой эмоций, предписанной гостю, который хвалит поданное угощение, причем обычно в тот момент, когда он занят далеко не гастрономической беседой, – в нем словно бы звенит звоночек, вызывающий рефлекс, – и он с тем большим жаром произносит свое «восхитительно», чем меньше оно значит, а сам старается не упустить ни слова из рассказа о выставке Тулуз-Лотрека.
А что сказать о тех, кто даже «вкусно» никогда не говорит? Это бедные жертвы или люди с извращенным вкусом? Или от такой экономии слов удовольствия у них прибавляется? И наконец, сам ли человек решает, говорить или не говорить это самое «вкусно»?
Конечно, кузина слегка переигрывала. Конечно, она знала, что хороша собой. Конечно, понимала, что смущает нас. И все же до чего было здорово, когда она встряхивала своей шевелюрой и, выбрав подходящую паузу, громко объявляла: «Обожаю теплое молоко с утра!»
Воскресным утром жизнь идет совсем иначе. Это чувствуется во всем: в уютном тепле постели, неспешности кофейной церемонии – обхватишь чашку, медленно вдыхаешь аромат, как будто время остановилось. Все в воскресенье так легко! Надевай что хочешь: вельветовые брюки или джинсы, свитер или джемпер – все примет воскресный оттенок, пропитается чем-то знакомым и особенным.
Выйти из дома. Непременно выйти, пока другие еще скованы сном и заперты в четырех стенах. Они отсыпаются и лишают себя удовольствия прогуляться по свободным улицам.
Даже в девять часов чувствуешь себя ранней пташкой. Торговцы на рынке еще не начали работать и хлопают в ладоши, чтобы согреться. Они укутаны в несколько свитеров, щеки у них раскраснелись, изо рта идет пар. Все по очереди бегают в соседний бар глотнуть горячего кофейку.
Гуляючи обходишь ряды. Тебе, по сути, ничего не нужно. Хотя раз уж пришел, так что-нибудь да купишь. Иначе не по правилам. Но в общем все необязательно, не насущно, все просто так, все здорово. Глупо, но почему-то кажется, что сегодня ты лучше, чем обычно. Что-то такое витает в воздухе. Читаешь свежую газету, все как всегда: футбол, налоги, мода, но во всем какая-то расслабленность, беззаботность, спокойствие.
Все выбираешь очень основательно: булку к чаю, баранью ножку, букет цветов, бутылку бургундского – что ни покупка, целый ритуал, будто бросаешь якорь, будто забиваешь сваю, главное – до дна. И незаметно для себя тихонько напеваешь песенку про «милую Францию» Шарля Трене, того самого, который не прочь променять «все потрепанные субботы» на «воскресный день чудесный». Кто-то идет на рынок или в спорт-бар, а кто-то бежит трусцой мимо идущих на рынок или в спорт-бар.
Скоро кухни наполнятся вкусными запахами. Но это позже, а пока ты и не смотришь на часы, и на душе так хорошо, как на светлом школьном дворе. Воскресным утром…
Итальянский ресторанчик на улице Оберкампф, где можно пообедать за одиннадцать евро. И поесть свежих спагетти. Их делает на месте автомат, стоящий прямо на стойке, напоказ. Но самое замечательное – тамошний хлеб. Правда, приходится подождать, пока его испекут, зато приносят горячим, с пылу с жару. Кто там хозяин, не совсем понятно. Однажды нас обслуживала женщина лет сорока, иногда это делает мужчина, возможно, ее муж. Но чаще всего – долговязый молодой итальянец с черными кудрями до плеч, который двух слов связать не может по-французски. Обряженный в длинный белый фартук, он и готовит, и подает. Зал маленький, посетителей обычно человек семь-восемь, не больше.
В тот день повару помогал другой паренек, тоже итальянец, такой же тощий, весь в черном. Довольно робкий, но по-французски говорил куда лучше. Заказанный хлеб пришлось ждать очень долго. Наконец паренек, извиняясь, притащил пару восхитительных тоненьких длинных батонов с хрустящей корочкой. Когда он снова подошел, мы похвалили хлеб. И вдруг он просиял, сказал, как эти штуки называются – стромпини… или стромбини, думал, запомню, но забыл, – что их очень любят в Неаполе и сам он неаполитанец… Потом сделал знак – я сейчас! – убежал и принес еще два стромбини, надрезанные и начиненные анчоусами: вот так вот едят их в Неаполе! Неизвестно, что лучше: горячий хлеб с анчоусами или этот порыв в нарушение правил. Короткий – очень скоро все опять пошло как обычно. Это было совсем не в Неаполе – дождливым будним днем в Париже, на улице Оберкампф. А парнишку мы больше не видели.
* * *
Есть выражение «умереть в борьбе за свободу». Очень напыщенное, но ничего не говорящее уму и сердцу. Вот если нам скажут, что борец любил поесть селедки с картошкой и постным маслом, погонять с сыном мяч на школьном стадионе, тогда мы почувствуем, что значит «умереть за свободу».
Политикам этого не понять. Они, может, и скажут по телевизору про селедку с картошкой, но с какой надменной улыбкой! Мол, я, так и быть, отвечу, но не будем забывать: это все несерьезно… я расскажу вам про этот пустяк, пиар-советник говорил, это важно для рейтинга… но все же это не имеет никакого отношения к делу, настоящему делу!
Однако мертвые остаются земными людьми. И им совсем не хочется сгореть бесследно, как восковая свеча. Думаю, они обретают покой, когда мы гоняем в мяч с ребенком, вспоминаем о них в живой повседневности: хрустя морковкой или надкусывая сочный кружочек припущенного в масле лука. Если же мы не зовем их за стол полакомиться селедкой с картошкой, их безвозвратно забирает смерть.
Подглядывать за соседями – совсем не то. За несколько дней изучишь все их привычки, и станет скучно. Нет, гораздо интереснее выхватывать глазами отдельные сцены, когда идешь по улице и нет-нет заглядываешь в окна. Или – еще лучше! – видения, мелькающие перед глазами, когда проезжаешь по эстакаде метро на уровне верхних этажей. Комнаты с низко висящими лампами вызывают щемящую зависть – там, наверное, очень уютно. За пару секунд успеваешь разглядеть неясные силуэты двоих; как, должно быть, мирно живется в этом свете, под низкой лампой, как там тепло, спокойно, как близко и как далеко от железной одышки вагонов протекает эта жизнь. Люди, которые там живут, не смотрят в окна. Они по другую сторону, внутри, нередко среди книг, книжные полки во всю стену, чужой мир – ведь названий не видно. Хороши и потолки с лепниной. Дух девятнадцатого века осеняет сегодняшний день, дом надежно обжит чередой поколений.
Видны и картины, иной раз успеешь рассмотреть сюжет и фактуру, но чаще остается только впечатление: там висели картины, заключенные в рамки кусочки застывшего времени. Включенный телевизор – редкость. Обитатели этих домов не гонятся за сиюминутным. Они живут не в унисон с суетливой толпой. Поздно вечером они проводят время, как им нравится: потягивают бордо, расхаживают по дому босиком.
