– Вероятно, вы никогда ничего лучше не видели? – мягко предположил Хеммик.
– Это не оправдание, – ответил Аберкромби. – Если бы я был хоть на что-то годен, я бы понял. На самом деле… – И он медленно повторил: – На самом деле, думаю, я из тех, кто мог бы здесь прожить всю жизнь и умереть в счастливом неведении, что есть на свете что-то лучшее. – Он повернулся к Хеммику, и на лице его было написано страдание. – Мне тяжело думать, что моя… что все, что случилось со мной, произошло по воле случая. Но таким уж я, видимо, родился. Я не ушел из дома, как Дик Уиттингтон, – я уехал по чистой случайности.
После этого признания он просто стал смотреть, как опускаются сумерки, но чем он был удручен – Хеммик понять не мог. Он никогда не смог бы понять всю важность этого признания. Услышанное от такого человека, каким был Аберкромби, оно лишь поразило его своей чрезмерной банальностью. Тем не менее он чувствовал, что вежливость требует от него выразить согласие.
– Ну что ж, – произнес он, – кому-то всегда страсть как охота сорваться с места и отправиться на Север, а кому-то – нет. Мне вот хотелось на Север. Но я не поехал. Вот и вся разница между нами.
Аберкромби пристально на него посмотрел.
– Вам хотелось? – спросил он с неожиданным интересом. – Вы хотели отсюда уехать?
– Однажды. – Интерес Аберкромби стал понемногу придавать значение этому предмету и в глазах Хеммика. – Однажды, – повторил он, как будто единичность обстоятельства часто заставляла его задуматься.
– Сколько вам тогда было?
– Ох… Да лет двадцать…
– Как это вам пришло в голову?
– Так, дайте подумать. – Хеммик задумался. – Точно не вспомню, но кажется, когда я учился в университете – два года, да! – кто-то из профессоров сказал мне, что те, кто поумней, должны искать себя на Севере. Он сказал, что бизнес здесь вряд ли может принести много в ближайшие лет пятьдесят. И думаю, он был прав. Как раз тогда скончался отец, а я устроился на работу посыльным в один здешний банк, и ничего я больше не хотел, чем скопить денег на билет на Север. Я бы точно уехал.
– А почему же не уехали? Почему? – удрученно спросил Аберкромби, требуя ответа.
– Ну… – Хеммик замялся. – Ну, я почти уехал, но… тогда не получилось, а потом уже не поехал. Забавно все так вышло. Все из-за такого пустяка… Все вышло из-за цента!
– Цента?
– Да, все из-за одной маленькой монетки. Из-за нее я и не уехал отсюда, хотя уже собрался.
– Расскажите же мне об этом! – воскликнул собеседник. Он торопливо взглянул на часы. – Я хочу послушать вашу историю.
Хеммик выдержал паузу, затянувшись сигарой.
– Ну, тогда для начала позвольте вас спросить, – наконец заговорил он, – помните ли вы одно происшествие, случившееся тут лет двадцать пять тому назад? Некий Хойт, служивший кассиром в Американском хлопковом банке, неожиданно исчез, прихватив с собой тридцать тысяч наличности. Да уж, тогда только и разговоров было, что об этой краже! Весь город был потрясен – думаю, вы можете себе представить, какое волнение поднялось во всех местных банках, а особенно в Хлопковом.
– Да, помню.
– Ну, его поймали, и почти все деньги были возвращены; мало-помалу ажиотаж спал, да только не в том банке, где все случилось. Казалось, что там никогда не смогут забыть об этом инциденте. Мистер Диме, первый заместитель директора, всегда такой доброжелательный и достойный, бесповоротно изменился. Он стал подозревать бухгалтеров, кассиров, уборщиц, сторожей, почти всех управляющих и – могу поклясться – одним глазком всегда приглядывал за самим директором!
– И это была не просто бдительность… нет, он прямо помешался на этой почве! Он подходил и начинал задавать дурацкие вопросы, видя, что вы идете куда-то по делу. Он на цыпочках заходил в кабинку кассира и молча за ним наблюдал. Если в гроссбухе обнаруживалась ошибка – любая, неважно какая, – он не только увольнял бухгалтера, но еще и устраивал такой скандал, что у всех возникало единственное желание – загнать его в несгораемый шкаф и захлопнуть покрепче дверцу. Он тогда практически управлял банком и сильно влиял на управляющих, так что… вы только представьте себе, в какой хаос погружается любое предприятие в такой ситуации! Все были настолько взвинчены, что делали ошибки даже там, где это казалось невозможным. Бухгалтеры просиживали на работе до одиннадцати вечера, если баланс не сходился на цент. А год тогда выдался тяжелый, финансы пошатывало, и так вот, одно за другое, мы все чуть не посходили с ума, а ведь нам надо было еще ухитряться продолжать работать!
Я служил посыльным и все то проклятое лето бегал по этой жаре. Я бегал и бегал, а получал за это так мало, что в конце концов возненавидел и этот банк, и этот город, мечтая лишь об одном – уехать отсюда на Север. Мне платили десять долларов в неделю, и я решил, что, как только смогу накопить пятьдесят, пойду на вокзал и куплю билет в Цинциннати. Там жил мой дядя, он занимался банковским бизнесом и как-то сказал, что даст мне шанс. Но он не собирался платить за мой билет, видимо, считая, что уж если я ему и пригожусь, то смогу добраться к нему за свой счет. Ну что ж, возможно, я бы ему и не подошел, раз добраться так и не смог.
Однажды в самое жаркое утро самого жаркого июля, который я помню – вы понимаете, что это значит здесь, у нас, – я покинул здание и отправился к господину Харлану, который должен был передать в банк наличный платеж по кредиту. Харлан передал мне деньги, и когда я их пересчитал, то обнаружил, что получил от него, как и полагалось, триста долларов восемьдесят шесть центов, причем мелочь Харлан отсчитал новенькими сияющими монетками, которые получил в другом банке утром. Я спрятал три стодолларовые банкноты в свой кошелек, а мелочь положил в карман жилета, выдал расписку и вышел. Направился я прямо в банк.
Жара на улице была просто ужасной. Было так жарко, что кружилась голова, и вот уже пару дней я чувствовал себя не очень, поэтому, ожидая в теньке трамвая, я мысленно поздравил себя с тем, что уже через месяц или около того я буду не здесь, а где-нибудь, где попрохладнее. И тут мне неожиданно пришло в голову, что, не считая только что полученных денег, к которым, конечно же, нельзя было и прикасаться, у меня в кармане не было ни цента. В банк, находившийся в пятнадцати кварталах отсюда, мне надо было идти пешком. Понимаете, как раз накануне я обнаружил, что накопил целый доллар мелочью, и обменял в соседней лавке монеты на банкноту, которую добавил к другим скатанным в рулончик банкнотам, хранившимся на дне чемодана. Так что помочь тут было уже нечем – я снял пиджак, засунул носовой платок под воротничок и пошел по удушливой жаре в банк.
Пятнадцать кварталов – вы можете себе представить этот путь; к тому же я был тогда нездоров. Я был на Джунипер-стрит – вы помните, где это было? – там теперь больница Мигера, а идти надо было до Джексон-стрит. Миновав шесть кварталов, я стал останавливаться отдохнуть везде, где только был кусочек тени, в котором можно было укрыться; заставить себя продолжить путь я мог только мыслью о большой кружке холодного чая, которую мать всегда ставила для меня на стол за обедом. Но еще немного – и мне стало так плохо, что уже даже и чая не хотелось, а хотелось только избавиться от этих денег, чтобы можно было спокойно лечь и умереть.
Когда до банка оставалась пара кварталов, я засунул руку в карман жилета и вытащил монеты; они позвякивали в моих ладонях; я почему-то решил, что нахожусь уже так близко, что надо приготовить деньги к сдаче в кассу. Я случайно взглянул на монеты – и тут же застыл, засунув руку обратно в карман. Карман был пуст! На дне была небольшая дырка, а на ладони у меня лежали монеты в полдоллара, четверть доллара и десять центов. Я потерял цент!
Да, сэр, я вряд ли смогу передать вам то смятение, которое меня охватило. Это был всего лишь цент, но подумайте: за неделю до этого одного из посыльных уволили лишь потому, что он пару раз при всех покраснел! Это была простая небрежность, но были бы вы на моем месте! Все находились в постоянном страхе, что завтра их уволят, и каждый считал, что лучше уж уволить кого-нибудь еще до того, как уволят тебя. Так что вы понимаете, что без этого цента я там появиться не мог. Откуда у меня взялись силы для того, чтобы сделать то, что я сделал, до сих пор выше моего разумения. Мне было плохо, я был перегрет и слаб, как котенок, но мне так и не пришло в голову ничего лучше, чем отыскать монету или замену ей, и я немедленно начал думать, как бы это осуществить. Я заглянул в пару лавок, надеясь увидеть кого-нибудь знакомого, но, хотя несколько парней и толпились у входа – точно так, как те, которых вы сегодня видели, – никого, к кому я мог бы подойти и сказать: «Привет! У тебя цента не найдется?» – я не встретил. Я подумал и о нескольких конторах, где я смог бы без труда раздобыть то, что мне нужно, но все они располагались отнюдь не рядом, а голова моя кружилась, и, кроме того, я не мог и подумать отклониться от маршрута с доверенными мне деньгами, поскольку это могло бы вызвать подозрения.
