Вечером накануне свадьбы я ужинал у родителей, а потом некоторое время провел в своей бывшей спальне, перебирая, разглядывая содержимое ящиков и книжных полок – все, что накопилось, пока я рос. Фотографии, поздравительные открытки, корешки билетов, карманные ножички, аудиокассеты, записочки от прежних подружек. Спальня была словно капсулой времени, где законсервировались первые восемнадцать лет моей жизни и все сохранилось в первозданном виде, как если б я ушел вчера. Открывая ящики, я поражался, что многие предметы разбросаны хаотично, видимо, в таком положении оставил их юный я, намереваясь вернуться к ним позднее. Так много вещей я собирался вновь взять в руки, не замечая, как время жарко дышит мне в затылок.
Я внимательно рассматривал эти артефакты, чувствуя потребность прикоснуться к каждому из них, установить осязаемую связь с прошлым. Нашел зеленую резинку для волос, принадлежавшую Синди Фридман, моей девушке в девятом классе, первой, с кем у меня было что-то серьезное. Поднес резинку к носу и будто бы уловил слабый аромат ее духов. Той ночью мы забрались под одеяло, трепеща от предвкушения, она стянула резинку с волос и положила под подушку. Чуть позже позволила снять с себя блузку. Все еще помню – мои губы помнят – ее безукоризненно гладкое тело, сладковатый, медный вкус ее кожи. На следующий день я забросил резинку в верхний ящик комода, где она и пролежала нетронутой до этого самого вечера накануне свадьбы. Теперь я снова держал ее в руках, и мной овладела отчаянная тоска – не по Синди Фридман, по трепету.
Тем вечером, желая заснуть в своей детской спальне и проснуться снова старшеклассником, я осознал вдруг, что не хочу жениться на Саре. Вообще-то осознал еще за несколько недель до свадьбы, но там, в спальне, окруженный невинными реликвиями своей юности, наконец признался себе в этом. Я любил Сару, но ни разу она не заставила меня трепетать. Я просидел на кровати, должно быть, не меньше часа, обдумывая, как бы отменить свадьбу, и в то же время прекрасно понимая, что никогда этого не сделаю. Высокая драма не входила в мой репертуар. Ужасала мысль посмотреть в лицо Саре, которая взбесилась бы, моей матери, у которой случился бы инфаркт, но это были второстепенные страхи, больше всего я боялся другого: когда страсти улягутся, снова просыпаться в одиночестве. Успею ли найти ту, которая заставит трепетать, или одиночество сожрет меня раньше? Да, мой брак оказался подпорченным некоторым прагматизмом, но, с другой стороны, именно это почти обнадеживало. Почти.
И вот мы развелись. Что я почувствую в самом конце, после того как выветрится алкоголь, а уныние и страх поутихнут, превратятся в фоновый шум? Какое чувство останется? Буду я ликовать или печалиться, радоваться свободе или сожалеть о былом? Я не знал. Понимал только, что чувство это идет ко мне, как письмо по почте. Посмотрел на фотографию, где мы с Сарой танцуем на свадьбе одного из ее друзей. Сара глядит на меня снизу с нежной заговорщицкой улыбкой, будто я сказал нечто, понятное лишь нам двоим. Что же это, интересно, я такого сказал? Я тоже смотрю прямо на нее, но лицо мое непроницаемо, словно я не успел еще придать ему какое-нибудь выражение и фотограф застиг меня врасплох.
Надраться не получилось, поэтому я встал с дивана, сделал себе омлет, подумывая, не завести ли собаку.
Через несколько часов первые лучи солнца прокрались в спальню и позвонила мама. Я всегда безошибочно определял, что звонит именно она, еще до того, как поднимал трубку, будто тембр телефонного звонка едва заметно менялся, если на другом конце провода была мама. Маленький экстрасенсорный дар, сравнимый лишь с ее сверхъестественной способностью позвонить в тот самый момент, когда я совершенно не хочу с ней разговаривать.
– Привет, Бен, это твоя мама.
Все равно что с автоответчиком. Не “это мама” или просто “привет”, не называя себя, как делают родные люди. Всегда “это твоя мама”, будто мы незнакомы и нужно представляться.
– Привет, мам.
– Мы с папой просто хотим узнать, как у тебя дела.
Тоже часть сценария, своего рода извинение за слабые коммуникативные способности отца. Не то чтобы он не интересовался моим благополучием – интересовался, но пассивно и общо, без лишних подробностей. Я в порядке – это все, что отец хотел знать, и едва ли он искал подтверждений. Он счастлив был думать так, даже если слышал обратное. Тихий, дисциплинированный человек, всю взрослую жизнь прилежно проработавший инженером, отец совершенно не умел выразить любовь или участие. Я не принимал сие на свой счет, однако с самого детства был не в восторге от этого его свойства.
– Все в порядке, – сказал я. – Как твоя нога?
В последнее время мама страдала от артрита в левом колене – недуга, имевшего для нее значение гораздо большее, чем можно было предполагать, ведь он, кроме прочего, свидетельствовал о приближении старости.
– Вчера чуть не умерла. Сегодня приняла мотрин, вроде полегчало.
– Хорошо.
– Как Сара?
Мама прекрасно знала, что уже больше полугода мы не живем вместе, но отказывалась принимать происходящее как есть, предпочитая считать наш разрыв распространенным среди современных пар баловством, которое нужно выбросить из головы. Она звонила и каждый раз упрямо справлялась о Саре, словно все было в полном порядке, таким образом, видимо, поддерживая иллюзию.
– У нее все хорошо. – Я мысленно скрипнул зубами. – Виделись вчера.
– О! – восклицает мама удивленно, противореча самой себе. – Она вернулась?
– Да нет, мам, мы развелись.
– Что значит развелись? – требовательно вопрошает она, будто я могу ошибаться.
– То и значит. Все кончено.
– Вы что, и бумаги подписали?
– Да.
– Что, с юристами?
– С ее и моим.
На мгновение юристы заставили ее замолчать. Я услышал электрический свист, когда мама закрыла трубку ладонью и крикнула отца:
– Герберт, поди сюда!
– Мама?
– И когда ты собирался нам сообщить?
Не то чтобы ее интересовало именно это, но нужно же было выразить неудовольствие чем-то конкретным.
– Да мы вчера только все подписали, – пытался оправдаться я.
– Вчера, – нарочито громко и по складам прошептала она отцу.
Я представил, как мама произносит “вчера”, комично артикулируя каждый звук, чтобы отец мог прочесть по губам. В этом нет необходимости, поскольку она совсем не умеет шептать – недостаток, весьма смущавший меня в юности, и не раз.
– Ты Этану сказал?
– Я, знаешь ли, не готов пока это с кем-то обсуждать, мама.
– Подумаешь! Он же твой брат.
Я заставил себя проигнорировать молчаливый упрек, прозвучавший в словах о старшем брате. Мама почти наверняка упомянула его без задней мысли, но я все же почувствовал, как знакомая обида поднимается непрошеной горьковатой сухостью в горле. Этан был всего на четыре года старше меня, а уже дослужился до партнера в небольшой и весьма успешной венчурной компании. Женился, имел двоих детей, ждал третьего, и каждый ребенок лишь упрочивал его блестящую репутацию успешного сына. Словом, он воплотил все материнские мечты, а я оказался неудачником. Мать ничего подобного не говорила, даже не намекала на это. Она любила обоих сыновей и никогда бы сознательно не причинила боль ни одному из нас. Однако голос менялся едва заметно, стоило ей заговорить о старшем сыне, а на семейных сборищах, проходивших обычно в огромном доме Этана в Хьюлете, на Лонг-Айленде, мама обращалась к нему даже слегка почтительно. Гордость за достижения моего брата, которую испытывала мать, была совершенно законной, но всякий раз, замечая ее, я боролся с мелочной ревностью. Неважно, чего я хотел для себя, я невольно чувствовал: мой сыновний долг – добиться успеха ради своих родителей. Возможно, именно это стало одной из основных причин женитьбы на Саре, само собой, скрытых причин.
Мама никогда не могла проникнуться настоящим энтузиазмом относительно моей работы в “Эсквайре”, и ее ли в том вина? “Эсквайр” – трамплин, расплющившийся в жалкое плато. Сара же оказалась моим спасением, ведь я не просто женился, я женился на архитекторе – тут уж моей матери было за что зацепиться. Моя невестка – архитектор. Мой сын… ее муж. А теперь я даже не муж. Задумался на секунду, отчего, говоря с матерью, чувствую себя неудачником. Таким я предстаю, глядя на себя ее глазами, или приписываю ей собственное разочарование в себе, а она лишь невинный сторонний наблюдатель? Как бы там ни было, приходилось признать, что пал я совсем низко, коли пытаюсь вычислить, кто считает меня большей бестолочью – я сам или мама.
Я глубоко вздохнул в телефонную трубку, подумав, что был слишком резок. Мама беспокоится обо мне, вот и все. Теперь, когда она уяснила ситуацию, наверняка последуют слова утешения.
– У нее кто-то появился, да?
Боже ты мой…
– Мам, не в этом дело. Просто наш брак был ошибкой.
– Три года назад ты так не думал.
