– Теперь в маноре благодать, – с боязливым смешком перешептывались крестьяне.
И когда Роберт Форест выгнал юного Уилла Уилсона из дома, местные жители только пожали плечами – что ж, не повезло.
Юноша остался круглым сиротой – мать его умерла, когда мальчику было десять лет, не выжили и четверо братьев и сестер, но все несчастья начались после смерти отца, в январе. Отец Уилла арендовал у владельца Авонсфорда крохотную хижину по договору копигольда, который подразумевал пожизненное владение за неизменную плату. Смерть арендатора означала расторжение договора, а хозяин поместья имел право не только взимать посмертную дань, но и повысить плату при заключении договора с новым арендатором, который к тому же должен был выплатить лендлорду еще один денежный взнос, так называемый вступной файн. Денег у Уилла Уилсона не было.
Обитатели деревушки бедствовали, помочь юноше было некому, а Роберт Форест снисхождения не проявил.
– Раз платить не можешь, выметайся отсюда, – велел Уиллу управляющий. – Так хозяин приказал.
У Роберта Фореста на то были свои причины.
Во-первых, он нашел новое применение земле, на которой стояла хижина.
Деревня так и не оправилась после Черной смерти столетие назад. Жителей в ней было мало, вдобавок они случайно расселились в двух концах Авонсфорда, а опустевшие дома посередине разобрали. В основном крестьяне жили в южной оконечности деревни; лачуга Уилсонов стояла в северной оконечности, где было всего четыре двора, отделенные от деревни общинным выпасом и хозяйственными постройками при нем. Роберта Фореста это весьма раздражало.
– Пять акров отличной земли пропадает, – недовольно ворчал он, проходя мимо выпаса, и зимой принял решение переселить семьи с северной оконечности деревни в южный конец, где пустовали три хижины. Смерть старого Уилсона пришлась Форесту на руку – денег у Уилла нет, переселять его не придется, проще выгнать.
Во-вторых, юный Уилл Уилсон, сам того не подозревая, приходился Роберту дальним родственником. После вспышки чумы брат старого Уолтера Уилсона отказался пойти к нему в работники и уберег семью от непосильного труда, но потомки его так и остались нищими крестьянами, в то время как семейство Уолтера разбогатело. За сотню лет сменилось пять поколений, о родстве стали забывать, однако Роберт Форест, приобретя поместье Авонсфорд, первым делом навел справки о дальних родичах и держал это в тайне.
Уилл с раннего детства приметил хмурые взгляды Роберта, но не придавал им особого значения – владелец Авонсфорда на всех смотрел недобро. Однажды Уилл спросил отца о семействе Форест.
– Из купцов в дворяне выбились, нам не чета, – ответил отец, уставившись себе под ноги – о родственных связях он подозревал, но решил, что разумнее об этом не упоминать.
– А чего он на нас хмуро смотрит? – не отставал сын.
– Так уж привык, – вздохнул отец. – Ты ему кланяться не забывай, и все будет хорошо.
Впрочем, Форесты в деревню захаживали редко. Жена Роберта и двое его детей – сын и дочь – держались особняком, по воскресеньям ходили к обедне не в захудалую авонсфордскую церковь, а в часовню близ особняка. Уилл только издали видел, как дети чинно шли за матерью, седовласой строгой красавицей.
– Помнится, в юности Лиззи Кертис смешливой была, шутки любила, – горько вздыхал отец Уилла. – Да только у Форестов не забалуешь.
Уилл не понимал, что это значит, пока однажды, помогая отцу чинить покосившуюся дверцу голубятни, не увидел, с каким ужасом Лиззи Форест отшатнулась от мужа, неожиданно появившегося в саду. С тех пор Уилл сторонился владельца Авонсфорда.
В марте Роберт Форест выгнал Уилла из дома. Соседские хижины пустовали с января, и управляющий о сироте даже не вспоминал. Однажды утром на северную оконечность деревни явились работники – четверо из поместья и шестеро нанятых в городе – и ловко принялись крушить хлипкие лачуги, не обращая внимания на Уилла, стоявшего чуть поодаль. Заночевал он на сеновале в южной оконечности деревни; еды он не просил, зная, что деревенские жители и сами живут впроголодь, но какая-то старуха сжалилась и накормила его лепешками. На следующий день работники подкатили к развалинам телегу и нагрузили ее камнями, досками и щебнем – не пропадать же добру! Уилл снова провел ночь на сеновале, а наутро с изумлением увидел на месте хижин четыре пары волов, впряженные в тяжелые плуги. За день работники перепахали землю и общинный выпас, а потом обсадили участок боярышниковой изгородью. Так у Роберта Фореста появилось новое поле размером пять акров.
Подобные действия в дальнейшем стали называть огораживанием, а само изъятие земель приобрело необыкновенный размах. Превращение чересполосицы крестьянских наделов в барские поля и пастбища совершалось по-разному: иногда по договоренности, но чаще насильственным путем. Практика огораживания быстро распространилась по всей Англии, и даже на пастбищах Сарума случаи огораживания были нередки. Пострадал от него и юный Уилл Уилсон.
Жители Авонсфорда, понимая, что от юноши хотят избавиться, не стали ему помогать. Несколько недель он жил впроголодь, искал в окрестных усадьбах работу за прокорм и ночлег, попытался пойти в ученики к кому-нибудь из ремесленников в Солсбери, вот только без поручителей учеников не брали. Он пару дней чистил конюшни на постоялом дворе, но сбежал, когда хозяин поколотил его за нерасторопность.
Как быть дальше, Уилл не знал.
«В Саруме оставаться больше незачем, – печально думал он, вспоминая родной дом в долине Авонсфорда. – Ни семьи, ни двора… Может, попытать счастья в чужих краях?»
Поэтому апрельским утром он пришел в долину Авона, чтобы в последний раз полюбоваться на восход. Туман развеялся; в тихой воде покачивались длинные зеленые водоросли. Господский дом просыпался, по двору бродила прислуга. Когда исчезли последние полосы белесой дымки, лебеди, величаво взмахивая белыми крыльями, вернулись на свои гнездовья у реки.
Уилл вздохнул – с Авонсфордом он попрощался, осталось только зайти в Солсберийский собор, помолиться на дорогу и в последний раз взглянуть на высоченный шпиль, устремленный в небо над долиной.
Уходить из Сарума было тяжело. К тому же Уилл совершенно не представлял, куда идти. Вот уже неделю его терзали сомнения, что там и как, в неведомых чужих краях.
– Пойду в собор, попрошу совета у святого Осмунда, – пробормотал он.
На деревянном мосту через Авон, сразу за деревушкой, владелица особняка, откинув на плечи капюшон длинной черной накидки, безмолвно глядела на воду. Седые волосы волной ниспадали на спину.
Уилл замедлил шаг, но, вспомнив, что больше ему бояться нечего, уверенно двинулся вперед. «Мне теперь господа не указ», – решил он.
Женщина невозмутимо посмотрела на него.
Уилл недоумевал, что ей понадобилось на мосту в такую рань, но знатным господам закон не писан, стоит и стоит, а зачем – неведомо. «Хоть и старуха, а видно, что в молодости красавицей слыла», – удивленно подумал юноша.
Лиззи недавно минуло сорок лет, но выглядела она гораздо старше. К реке она ушла, потому что Роберт Форест, проснувшись на заре в дурном настроении, обругал и едва не избил жену. Лиззи надеялась, что с возрастом он подрастеряет свою злобу, но этого так и не случилось.
Она глядела на клочья тумана, тающие над особняком, и размышляла о превратностях жизни. Сказочное поместье, о котором в юности мечтала Лиззи Кертис, в действительности обернулось темницей, а то и пыточным подвалом. Увы, дни беззаботной юности давно миновали. Все мечты Лиззи сбылись – было и богатство, и роскошные наряды, и особняк, – но достались они слишком дорогой ценой.
Река неспешно струилась к заливу, широкой петлей огибала окраину города, бежала по отводным каналам на улицах, мимо дома, в котором прошло счастливое детство Лиззи. Бедняжке захотелось нырнуть в тихие воды, чтобы течение отнесло ее далеко-далеко на юг…
Она давно мечтала уйти от мужа, удерживали ее только сын и дочь – Роберт Форест ни за что на свете не позволил бы ей их забрать. Впрочем, с недавних пор и дети ее покинули: теперь, несмотря на жестокое обращение отца, они все чаще и чаще вставали на его сторону. Случилось это исподволь, незаметно. В раннем детстве при появлении отца дети искали защиты, опасливо жались к матери, на бледных личиках дрожали губы, в темных глазах плескался ужас. Всякий раз, как на Роберта накатывал очередной приступ ярости, дети прятались за юбками матери, цеплялись за ее подол.
А сейчас, когда дети подросли, Роберт всю свою злобу и жестокость обрушивал на жену. К удивлению Лиззи, ни сын, ни дочь и не подумали встать на защиту матери, лишь невозмутимо обращали к ней бледные, узкие лица и следили за ней, как кошки за мышью.
Дети своего отца в матери больше не нуждались.
К мосту шел юноша. Лиззи он показался знакомым, только имени его она вспомнить не могла. «Ах, это же сын бедняги Уилсона, которого Роберт выгнал из дома!» – с затаенной улыбкой сообразила она.
