Рассказ Роберта Чамберса. Слава богу, меня опубликовали! Последние восемь месяцев со мной происходили досадные вещи. В одном из номеров рядом со мной разместился рассказ о Пенроде, и он так сильно шумел, что я едва слышал собственные любовные сцены!
Рассказ Эдит Уортон (бессердечно). Не стоит внимания. Любая юная продавщица может воспроизвести их даже с закрытыми глазами!
Рассказ Роберта Чамберса (кисло). Милая моя, а ваша-то кульминация просто-напросто у кого-то слизана!
Рассказ Эдит Уортон. По крайней мере она у меня есть! А о вас говорят, что вы – тягомотина.
Бейсбольный Рассказище. Ну и ну! Кажись, «шишки» сцепились друг с другом!
Рассказ Эдит Уортон. А вашего мнения никто не спрашивал.
Бейсбольный Рассказище. Давай, давай! Ты вся – сплошные точки!
Рассказ Эдит Уортон. По крайней мере не сплошной оксюморон!
Рассказ Роберта Чамберса. Сомнительное остроумие! Так шутят колумнисты!
Слышится новый голос, весьма ораторский и звучный. Это…
Политическая Статья. Возьмемся за руки! Непримиримости нет места! Нет узлов, завязанных столь туго, что нам не найти выхода из лабиринта!
Маленький Рассказик Без Родни (робко). Дорогие друзья, мир – это приятное и уютное местечко! Не нужно отравлять ваши слабые легкие плохими и недобрыми словами.
Британский Роман С Продолжением. О, тени этих портеровских дам!
Маленький Рассказик Без Родни. Вам не понять, что такое оскорбление, пока вас не вернут в конверте со штампом «Запишись в моряки»!
Британский Роман С Продолжением. А вот если бы меня выудили из мусорной корзины, я бы этим хвастаться не стал!
Бейсбольный Рассказище. Оставь ее в покое! Она честная девчонка! Я тебе щас как залеплю в развязку!
Они вскакивают и демонстрируют готовность к драке, бросая друг на друга злобные взгляды. Воцаряется заразительное волнение; Откровение Бэзила Кинга тут же забывает о своих доверчивых принцессах и заливается плачем; Статья О Производительности теряет голову и начинает носиться по всему номеру; даже иллюстрации выпрыгивают из своих рамок, а полутона самым демократическим образом начинают соперничать с типографской сеткой Бен-Дей, стремясь попасть на сцену Волнение перекидывается даже на рекламы. Мистер Мэдисон Уимс из Сиэтла падает в банку кольдкрема «Но-Харио». Появляется Сильный и Здоровый Великан, цепляющийся за телефонную трубку; Курс Молодого Литератора покрывается Крысиным Ядом. Тираж растет.
Честно говоря, с минуту на сцене творится нечто ужасное! И когда уже кажется, что отпущенные этому номеру мгновения сочтены и пронумерованы, как его страницы, от Содержания – энергичного джентльмена с мегафоном, незаметно сидевшего в оркестровой яме – доносится громовой голос: «По местам! Идет Читатель!» Наступает тишина. Все торопливо разбегаются по своим местам, сцена погружается в густую непроницаемую тьму, сквозь которую, словно порождение Чистилища, видны лишь огромные блестящие глаза девушки с обложки, сидящей на коне, в пяти цветах.
Из темноты доносится голос; среди полнейшей тишины он походит на Глас Божий.
Голос. Интересно, есть тут чего хорошенького почитать? Ух ты, какая королевишна на обложке!
Вставная Шутка (тихонько смеется). Хи-хи-хи! (Гротескное, вгоняющее в ужас старческое хихиканье).
Включается свет, чтобы показать, что занавес опустился. Перед занавесом сидит в одиночестве читатель – рабочий сцены. На лице у него выражение всепоглощающей и всепобеждающей скуки. Он читает журнал.
В этом же месяце, ровно семнадцать лет назад, я уволился с работы – или, как говорят, «отошел от дел». С меня было довольно – пусть «Рекламное агентство городских трамвайных линий» движется себе дальше, но уже без меня. Уволился я, накопив не капитал, а одни лишь обязанности: долги, отчаяние, разорванную помолвку; я подался домой, в Сент-Пол, чтобы там закончить роман.
Этот роман, который я начал в военной академии ближе к концу войны, был моим «тузом в рукаве». Я его забросил, найдя работу в Нью-Йорке, но всю ту несчастную весну он продолжал постоянно напоминать о себе, совсем как дырявая картонная подошва в башмаке. Совсем как лиса, гусь и мешок бобов: бросив работу, чтобы завершить его, я терял невесту.
Вот почему через силу я продолжал заниматься за жалованье делом, которое презирал, и потихоньку из меня испарилась вся уверенность, накопленная за годы учебы в Принстоне и за время моей вальяжной армейской карьеры, где я добился звания худшего адъютанта во всей армии. Потерянный и всеми забытый, я торопливым шагом покидал и ломбард, где заложил свой полевой бинокль, и состоятельных приятелей, с которыми случайно сталкивался, надев свой еще довоенный костюм, и рестораны, где оставлял на чай последний пятицентовик, и шумные и жизнерадостные конторы, в которых приберегали места для своих парней, возвращавшихся с войны. В руках монетки по пять и десять центов. Может, наберется на доллар? Да, почти, если бы не потратился на пару почтовых марок… А когда у тебя даже доллара нет, все вокруг становится другим, люди становятся другими и даже еда кажется другой на вкус!
И когда в одном журнале приняли к публикации мой первый рассказ, я тоже не слишком-то обрадовался. «Голландец» Маунт и я сидели друг напротив друга в конторе рекламного агентства трамвайных линий, и нам с ним одновременно принесли письма из старого доброго «Смарт Сет» с извещениями о том, что рукописи приняты к публикации.
– Мне прислали чек на тридцать долларов, а тебе?
– На тридцать пять.
Угнетало то, что принятый рассказ был написан в университете два года назад, а дюжина новых не удостоилась даже личных писем с отказами. Для меня это значило, что в свои двадцать два я уже несусь под уклон. Тридцать долларов я потратил на алый веер из перьев, который послал своей невесте в Алабаму.
Те из моих друзей, которые не были влюблены, и те, чьи «благоразумные» невесты готовы были подождать, могли терпеливо, напрягая все свои силы, тянуть свою лямку. Но только не я, – я был влюблен в настоящий ураган, и поймать его можно было, только сплетя у себя в голове огромную сеть ему под стать, а голову мою забивали ускользающие, как песок сквозь пальцы, пятицентовые и десятицентовые монетки, звенящие нескончаемым аккомпанементом в жизни любого бедняка. Так ничего бы не вышло; когда девушка меня бросила, я поехал домой и дописал свой роман. А затем все внезапно изменилось, и эта статья – о том первом, самом сильном, ветре успеха и о той восхитительной дымке, которую он принес с собой. Это замечательное время продолжалось совсем недолго – всегда, когда через несколько недель или месяцев туман рассеивается, обнаруживаешь, что лучшее уже позади.
Все началось осенью 1919 года, когда я был похож на выжатый лимон. Я так отупел от летнего сочинительства, что нанялся работать в депо «Северной Тихоокеанской», чинить крыши вагонов. Затем в дверь позвонил почтальон, и в тот же день я уволился с работы и побежал на улицу, останавливая автомобили, чтобы рассказать друзьям и знакомым о том, что мой роман «По эту сторону рая» принят издательством и будет опубликован. Всю ту неделю почтальон продолжал носить мне письма, я расплатился с кошмарными мелкими долгами и купил себе новый костюм; каждое утро я просыпался, чувствуя, на каких недостижимых высотах я оказался в этом сулящем бесконечные перспективы мире. Конец этой фазе положил один гость.
В первый свой визит гость оставил лишь визитку с именем, но кто-то мне подсказал, что это имя принадлежало издателю одной крупной газеты из соседнего города. Было вполне естественно, что он уже прослышал о моей грядущей блестящей судьбе и заходил, чтобы попросить меня дать ему в газету в виде персональной колонки немного моих разрозненных мыслей. И вот как-то раз ко мне наверх поднялся отец; на лице у него было выражение, которое он обычно приберегал для тех, кто постоянно оказывался по ту сторону закона.
– Внизу тебя спрашивает мистер А.! – сказал он.
– Отлично! Это владелец одной газеты.
– Гм… – произнес отец, выразив свое сомнение.
Две минуты спустя меня самого посетили сомнения по поводу того, кто же такой этот мистер А.? Передо мной стоял мой первый незнакомый поклонник, который даже не читал моей книги, и был он вовсе не владелец газеты, а просто страх ходячий: его призванием в жизни было внушать ужас всему живому, и отдавался он ему со всей возможной целеустремленностью и концентрацией сил. Он весь напоминал пресмыкающееся – глазами, языком, плавными движениями рук и жеманной поступью. Он щебетал без умолку, робко и с тошнотворным волнением. Он рассказывал, что пишет стихи, и от этого сам факт того, что на свете существует письмо, отчего-то казался внушающим стыд и отвращение. И спустя много лет всегда, когда в мой дом нагрянет поклонник моего таланта, я отчасти ожидаю, что он окажется именно таким. От этого удара моя не знавшая границ радость несколько умерилась.
