И вдруг, вместо ответа, он стал бегать вдоль пляжа, по песку, разглаженному отливом. Он убегал, возвращался, и снова отбегал, описывая круги вокруг меня, как резвящийся щенок. Это было нелепо, невыносимо. «Прекратите, мистер Кио, пожалуйста, прекратите!» Я выкрикнула это, раскинув руки, чтобы загородить ему дорогу, но он увернулся и со смехом продолжал свою беготню. На меня навалилось такое изнеможение, что я села, вернее, плюхнулась на колени, прямо в песок, бессильно уронив руки. Вот тут он и остановился, встал на колени рядом со мной и обнял. «Почему вы плачете, Джун?» Он почти касался губами моего уха, я ощущала сквозь волосы его теплое дыхание. Недалеко от нас по пляжу бродили люди, точь-в-точь морские птицы. Пожилые пары, детишки. Их голоса долетали до меня слабыми, какими-то потусторонними отзвуками. Наверно, они думали: вон папа утешает свою взрослую дочку.
– Я не плачу, – пробормотала я. И повторила, подчеркивая каждый слог: – Я-не-пла-чу, плачут только дети.
Он непонимающе взглянул на меня. А может, до него и дошло, что́ я имею в виду, и он обрадовался этой перемене. Сев на песок рядом со мной, он начал игру «мой ход – ваш ход», как в самом начале наших встреч. Двигал вперед то обрывок засохшей водоросли, то черный окатыш, то клочок губки и, как всегда, позволил мне выиграть, когда я выложила на кон гладкий беленький осколок птичьей косточки, – наверняка специально оставил его для меня, чтобы я выиграла. На несколько секунд я снова почувствовала себя маленькой девочкой, ребенком, просто немного растерянным, готовым не то заплакать, не то засмеяться.
И мы помчались сквозь ветер, изо всех сил – было уже холодно, зима на пороге, – бежали вдоль взбаламученного, молочно-зеленого моря. В бухточке мы остановились, и теперь он сделал мне массаж, только руки у него не приспособлены для этого – слишком уж сильные и жесткие – наверно, из-за его военного прошлого, когда нужно было крепко сжимать ружье, чтобы не выронить его при выстреле.
– Почему вы теперь одеваетесь в черное? – спросил мистер Кио.
Я ответила с ходу, не колеблясь:
– Потому что скоро зима, и вы уедете, и сердца печальных детей застынут от мрака и холода.
На это он ничего не смог возразить. Прилег на песок чуть поодаль. Снял бейсболку, и я увидела, что он остригся почти под ноль, на военный манер.
Все это было так странно: мистер Кио глядел на меня, а мне чудился кто-то другой. Как будто в нем сейчас жили два человека, один спокойный и сильный, его я хорошо знала, а второй совсем чужой, этот внушал мне страх, потому что сверлил меня глазами, как сквозь прорези маски. Я дрожала, я пятилась, а он подходил все ближе, и в его зеленых глазах появился какой-то нездоровый блеск.
– Зачем вы на меня так смотрите, мистер Кио?
Он не отвечал, и мне казалось, что я отплываю куда-то назад, бессильно парю в тумане, словно вот-вот потеряю сознание. У меня бешено колотилось сердце, я чувствовала, как по моей спине, по груди катятся горячие капли пота.
– Сейчас моя очередь рассказать вам историю, – сказал он.
– А это взаправдашняя история? – спросила я.
Подумав, он ответил:
– Эта история – плод сновидения, а стало быть, в ней больше правды, чем в реальности.
И я приготовилась слушать. Еще на какое-то мгновение мне можно было остаться девочкой, которой не хочется вырасти, которая приникает к широкой мужской груди, чтобы укрыться от мира, от ветра.
Ночь – порождение океана – бродила вокруг нас, но голос мистера Кио звучал легко, держа темноту на расстоянии; так легок туман, принесенный ветром.
– В этом сне я встретил женщину, такую красавицу, что и представить трудно. Но она была не только красива, она еще и умела петь ангельским голосом. Она спустилась с небес или, может быть, вышла из моря, но оказалась на земле для того, чтобы узнать людей. Она странствовала по городам и весям и пела всюду – на улицах, на площадях, в садах, и все останавливались, чтобы послушать ее. Пение стало ее главным занятием.
И вот как-то раз она познакомилась с одним мужчиной. Он любил ее, но не так сильно, чтобы сделать своей женой, а потом бросил. Она была неутешна и решила, что ей больше незачем оставаться на земле.
Потом она встретила другого мужчину, но уже не могла полюбить так крепко, как в первый раз. И чтобы испытать этого человека, она попросила его открыть ей свое сердце.
Он отказался, побоявшись открывать свое сердце, ибо в нем таилось черное злодеяние.
Но однажды он все же сделал это. То ли слишком много выпил, то ли забыл, что у него на сердце.
И когда он его открыл, женщина пришла в ужас. В этом сердце царил мрак, оно было источено червями и давно уже мертво.
И женщина моря не захотела больше петь. Она молча сидела на берегу, глядя на волны, и вот однажды разыгралась буря: выл ветер, и пенные фонтаны взлетали к самым верхушкам утесов.
Человек укрыл свою подругу у себя в доме, и они бодрствовали почти всю ночь, но под утро он все-таки уснул. А когда рассвело, он открыл глаза и увидел, что остался один.
Буря давно уже стихла, и он звал, звал долго, но никто не ответил.
У кромки воды он увидел аккуратно сложенную одежду своей подруги. Он прождал целый день, и всю ночь, и весь следующий день. Но женщина так и не вернулась.
Она навсегда ушла назад, в море.
– Печальная история, – сказала я. – Уж не ваша ли это история?
Мистер Кио не ответил. Потом наконец сказал:
– Это всего лишь сон. А все сны печальны.
– Вы думаете, море пожирает людей?
Задавая этот вопрос, я даже не была уверена, что в нем есть какой-то смысл. Мистер Кио нерешительно помолчал, прежде чем ответить:
– Именно так я и думал раньше. И поэтому приехал сюда… чтобы убедиться.
– И теперь вы это узнали?
– Нет, – сказал мистер Кио. – Ничего я не узнал. Но наверно, лучше всего забыть. Думаю, воспоминания не должны мешать нам жить.
Мне было невыносимо это слышать. У меня сдавило горло, взмокла от пота спина, даже волосы стали влажными. Я задыхалась.
– Это значит… значит…
Я никак не могла выговорить то, что хотела.
– …значит, вы теперь уедете навсегда?
Но мистер Кио ответил с легкой, довольной усмешкой:
– Да вот не знаю… Мне понравилось жить здесь.
Он, видно, решил, что я спросила из вежливости, а я всегда ненавидела эти китайские церемонии.
– Если я и уеду, мне будет многого не хватать. Например, вас, Джун. Не каждому человеку выпадает удача встретить такую, как вы, – и добавил, совсем уж сразив наповал: – Кто же еще будет учить меня рыбачить?
Потом встал и зашагал в сторону деревни. Теперь он уже не выглядел ни скованным, ни чопорным. Шел, засунув руки в карманы своего дождевика. Может, даже насвистывал. Потом оглянулся и спросил:
– Ну, вы идете?
Я сидела на влажном песке. Зарядил дождик. Я чувствовала, как холодные капли покалывают мне лицо. От моря шел едкий, удушливый запах. И я ответила сдавленным голосом:
– Нет, я посижу еще немного.
Он не откликнулся, а может, пожал плечами, как будто ему было наплевать. Или же буркнул:
– Ну, пока. – И ветер унес его слова.
Люблю женщин. Люблю женские тела, их кожу, аромат их кожи, запах волос. Сидя в тюряге, я неотрывно мечтал о них. И никак не мог поверить, что мое дело конченое, что позор превратил меня в отщепенца, в мужчину, осужденного жить без женщины. В наказание за ту ночь насилия в Хюэ. Солдаты тащили из домов все, что попадалось под руку, – статуэтки с алтарей, посуду, расшитые узорами платья, стенные часы, даже старозаветные коричневатые фотографии в рамках, даже молитвенные свитки. И конечно, пачки денег и мешочки бронзовых монет. Я вошел в один такой дом – доходный дом в колониальном стиле, с высокими потолками, квадратным двориком и водоемом, где плавали в зеленой воде листья кувшинок. Солдаты подоспели туда раньше меня. Я их не знал. Я работал тогда внештатным фотографом в «Юнайтед-пресс» и искал сюжеты для фоторепортажей. Мне уже приходилось снимать морских пехотинцев, выносивших из домов радиоприемники или стенные часы. Солдаты не обратили на меня внимания, даже не взглянули в мою сторону. Они искали другое – не ценные вещи, а женщину, которая спряталась в доме. И нашли ее в пустом помещении – наверняка бывшей прачечной, потому что в стену была вделана каменная раковина. Я остановился на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку, и увидел ее. Она сидела спиной к стене, скорчившись, обхватив руками колени, и словно чего-то ждала. В этой тесной каморке стоял гнилостный запах сырости. Пятна плесени на стенах, светлые квадраты на полу, там, откуда вытащили мебель, дыры от вырванных гвоздей там, где прежде что-то висело. Затканный звездами густой серой паутины потолок, с которого свисала на проводе голая лампочка. В комнате осталась лишь она, эта женщина, которую страх лишил возраста; ее волосы были сколоты в небрежный пучок, из которого сбоку выбивались пряди. У солдат были широкие спины, и мне пришлось перешагнуть через порог, чтобы увидеть лицо этой женщины, ее глаза; кажется, одно короткое мгновение она смотрела в мою сторону, но могу поклясться, что не умоляла о пощаде, не кричала, не плакала, просто ее взгляд встретился с моим, уже пустой, бессмысленный, остановившийся, – не глаза, а черные шарики на белом фоне с кровавыми прожилками. Да, одно короткое мгновение они смотрели на меня, потом закатились. Комнату наполнил острый запах – запах пота и страха, запах насилия.
