Я приехал сюда, на этот остров, чтобы умереть. Остров… идеальное место для того, чтобы умереть. Остров или город. Но подходящего города я не нашел. Все встречные города выглядели как расширенные подобия тюрьмы – улицы, похожие на тюремные коридоры, желтые фонари, площади со сторожевыми башнями, бетонные скамьи, где дремлют бомжи. Мы с Мэри путешествовали, и я вновь учился жить. Она пела – и пила. Она стала для меня спасительным лучиком света во тьме. Ее тело, ее лицо, ее голос. Мне одному она пела церковные гимны своего детства и в такие минуты снова превращалась в маленькую девочку, даром что тогда ее тискал пастор – артистическая натура и отъявленный мерзавец, – от которого она сбежала, покинув заодно и свою семью. Мне одному она пела, освещенная яркой лампой в спальне, и я слушал ее, замирая от восторга. А потом, однажды, она исчезла. Вошла в море и больше уже не вернулась.
Да, остров был подходящим местом для смерти. Я сразу это понял, как только мы сюда прибыли. Мэри хотелось увидеть могилы на холмах – простые круглые бугорки, похожие на кротовины. Однажды, когда мы пришли туда, нас атаковали вороны, тысячи ворон; они метались в белесом небе, а потом стремглав обрушивались на кладбище. Мэри глядела на них с суеверным страхом. «Это души умерших, оставшихся без погребения», – сказала она. Я начал было объяснять ей, что они выбрали это место, потому что здесь им ничто не грозит, но она меня и слушать не стала. Все твердила о неприкаянных душах мужчин и женщин, соблазненных, обманутых, загубленных. Смерть была ее наваждением. Не помню, кто из нас решил укрыться на этом острове, я или она. Но стоило ей увидеть с борта катера эту узкую полоску земли в оправе мрачных черных скал, как она, стиснув мою руку, воскликнула: «Вот оно – то место, которое я искала!» Я не понял, что она имела в виду, это стало ясно только впоследствии. Она искала такое место на краю света – скалу, клочок земли среди моря, – где можно было утолить свое отчаяние. Ей нужен был этот остров, а не я, чтобы поставить точку в своей судьбе, – судьбе, которую она себе выдумала. И то, что я был преступником и похитителем образов, получившим тюремный срок за соучастие в насилии, не имело для нее ровно никакого значения. Она сама однажды с усмешкой сказала мне это. Ее глаза были полны мрака, я не сомневался, что она уже начала меня ненавидеть. «Ты, мучитель…» А ведь я даже не рассказывал ей обо всем, что видел на войне, о том, как пытали пленных, бросая их связанными в воду, об уколах пентотала[22], об электрошоке. Но она и сама обо всем догадалась, можно не сомневаться: жертвы прекрасно умеют распознавать палачей.
Я люблю женские тела. Касаясь их теплой, упругой кожи, щекоча бутоны сосков, вылизывая кончиком языка потаенные, запретные, неописуемо сладкие местечки, я чувствую, как во мне возрождается сила, и не только в мускулах, не только в члене, но во всем теле, вплоть до мозга и той загадочной железы, того узла с неведомым мне названием, где позвоночник соединяется с затылком. Без этого вожделенного желания я – ничто. Моя жизнь, моя писанина, годы тюрьмы ничему меня не научили. Зато одна ночь, всего одна ночь, проведенная возле женского тела, дарит мне тысячу лет! И здесь, на этом острове, в этом месте, близком к смерти, я ощутил сильнее, чем где-либо, всю силу желания.
Я приехал… чтобы умереть? – может быть. Теперь уже не знаю. Чтобы найти дорогу в небытие? – но жизнь властно удержала меня. Мог ли я надеяться на это в моем-то возрасте?! Я давно не ждал чудес от судьбы.
И однако каждую ночь, пока воет ветер, а буря задувает во все щели окон и дверей, я отодвигаю белую занавеску и вижу тело женщины, обнаженно белеющее в полумраке. Я ложусь рядом с ней на матрас, брошенный прямо на пол, среди пузырьков с камфарным маслом и настойками из ароматических трав, любуюсь ее кожей при слабеньком огоньке свечи, которую она зажигает в знак того, что ждет меня. Я не знаю ее имени. Она назвала мне его в первую нашу встречу, но потом я его забыл. И придумал ей другое имя. Она ничего не знает обо мне, а я – о ней. Мне известно только, что она замужем, что у нее где-то есть дети. Это я понял в тот день, когда впервые увидел ее, по тому, как умело она бинтовала колено Джун, – неторопливо, по-матерински ласково, с улыбкой на губах. Но мне это безразлично, не для того я сюда прихожу. Мы с ней почти не разговариваем друг с другом. Только занимаемся любовью, несколько раз за ночь, всеми мыслимыми способами. Потом я отдыхаю, лежа рядом с ней и слушая завывания ветра над крышей из рифленого железа. Вздремнув, я бесшумно встаю и возвращаюсь к себе в отель. Вот и еще один день прожит…
Я увидела то, чего не должна была видеть. В воскресенье, уже вечером, я возвращалась с моря. Облака грузно нависали над землей, угрожая ливнем, ветер задувал бешеными порывами, в море штормило, и ныряльщицы не вышли на промысел, а туристы покинули остров еще на полуденном пароме. Я немного побродила по молу, надеясь встретить мистера Кио в последний раз, в его новом ярко-желтом дождевике. Портовые служащие сидели в пивной с густо запотевшими окнами, дуя пиво бутылку за бутылкой и покуривая. Собаки дремали, свернувшись клубком на грудах ящиков, подальше от луж и сырости. В деревне закрылись все магазины и кафе, даже моя «Pizza parlor»: на ее двери красовалась записка «Приду через час», но было ясно, что пиццерия откроется не раньше завтрашнего дня. Я расстроилась – значит, не удастся выпить кофе; в портовых забегаловках меня точно не обслужат и вдобавок поднимут на смех завсегдатаи, они предпочитают сидеть в чисто мужской компании, очень им нужно, чтобы какая-то сопливая девчонка видела их поддавшими. Но и домой тоже идти не хотелось – в выходные мать всегда сидит дома и смотрит телик вместе со своим «бойфрендом», всякие игры или слащавые телесериалы. И тогда я, даже не знаю почему, пошла в сторону аптеки. Ноги сами понесли меня туда, и я подчинилась – инстинктивно, бездумно, будто скользила вниз по склону.
Аптека была заперта, белая занавеска билась на ветру о дверь, но я увидела свет в окошке заднего помещения и бесшумно подкралась к нему. Сначала я услышала голоса, люди говорили тихо, почти шепотом, и я напрягла слух, пытаясь определить, кто там есть. В щелке между шторами я увидела мигающий огонек – не электрическую лампочку, а что-то вроде светильника или свечи. В этом помещении аптекарша хранила коробки с медикаментами, шампунями и лосьонами. Внешняя сетчатая дверь была не заперта, обычно ее использовали только летом, в жару, чтобы внутрь не залетали насекомые. Она распахнулась с легким скрипом, но грохот рифленой крыши под ветром приглушил этот звук. Я затаила дыхание, понимая, что совершаю что-то недозволенное, и поэтому не осмеливаясь отворить вторую дверь. За ней-то и слышались голоса, и свет горел именно там.
С минуту я постояла, приникнув ухом к этой двери и не зная, что делать дальше – уйти, вернуться назад в темноте, под дождем? Сердце у меня билось толчками, живот скрутило. Такого со мной давно уже не случалось, пожалуй, с раннего детства, когда я ждала возвращения мамы с ловли. Особенно страшно мне бывало в такую же ветреную, дождливую пору: слушая шум низвергавшихся с неба струй, я представляла, как жуткие морские чудовища хватают мою маму за волосы и утаскивают в морскую бездну. А теперь я стояла здесь, под дверью кладовой, куда не должна была входить, и прислушивалась к доносившимся оттуда звукам – вздохам, тихим возгласам, смешкам, но не из телевизора, их издавали живые люди. Встав на колени, я заглянула в замочную скважину. Сперва я ничего не различила: когда смотришь в такое маленькое отверстие, глазу трудно сфокусироваться на нужной точке. Края скважины то и дело резко смещались то вбок, то кверху или книзу – так мигает птичье веко. В кладовой горела свеча, поставленная на тарелку. В ее неверном свете я увидела нечто странное и даже не сразу уразумела, что именно, хотя мгновенно поняла, что это мистер Кио и аптекарша. Нужно было встать и уйти, но это оказалось сильней меня: я не могла оторваться от скважины и смотрела, смотрела как завороженная. Мистера Кио я узнала с трудом: он лежал на спине, вытянув ноги; впервые я увидела его ноги – мощные, мускулистые, с курчавой порослью на смуглой коже, – и ступни, казавшиеся огромными, с розовыми подошвами и широко расставленными пальцами. А сверху, поперек мистера Кио, лежала эта шлюха-аптекарша, тоже на спине и совершенно голая. Ее тело выгибалось дугой, ступни и откинутая назад голова с черными волосами упирались в плиточный пол, худые руки были раскинуты крестом; я видела белую кожу ее живота и бедер, выступающие ребра, тяжелые, широко расставленные груди и длинную шею с острым кадыком, похожим на мужской, зато лоно выглядело неоспоримо женским – выпуклый бугорок, заросший черным руном, вздыбленным, как петушиный гребень! Даже в тусклом свете я отчетливо видела все это, каждую мелочь, каждую тень, каждую складочку на телах. Но ни он, ни она уже не казались мне знакомыми – теперь это были просто мужчина и женщина. Вместе они походили на животное, каких не бывает на свете, – нечто вроде крабопаука о восьми конечностях, черно-белого, частично волосатого, почти безголового, – оно двигалось, медленно-медленно, на одном месте, вращаясь вокруг своей оси на скользком плиточном полу, упираясь в него ногами, раскидывая руки, тяжело дыша, что-то невнятно бормоча, снова дыша, испуская стоны… Я не в силах была оторваться от скважины! А восьминогое существо, неспешное, вялое, продолжало шевелиться, и я видела, как по ляжкам пробегает дрожь, как вздувается и опадает живот, прорезанный внизу черной щелью, то зиявшей, то смыкавшейся, как запрокидывается торс, как ходит вверх-вниз адамово яблоко на шее; при этом существо еще и постанывало, и что-то бормотало низким двойным голосом, но это были не слова, а урчание, или всхлипы, или хриплые стоны – так дышит загнанный зверь, так мычит корова в темноте, так скулит убегающий пес, так чмокает раковина, смыкающая створки при отливе, так скрипит нож, всаженный в рыбью голову одним смертельным ударом. И мой взгляд не мог оторваться от скважины! И я уже перестала понимать, что вижу! Кто эти двое, чьи это ноги и руки, кому принадлежат черные волосы, разметавшиеся на плиточном полу, из каких уст исходят эти звуки, эти вздохи, эти шепотки? Что же это такое?.. Не помню, как я выбралась оттуда. Кажется, отползла на четвереньках от двери, ослепленная огоньком свечи, который с удвоенной яркостью посылал мне этот поток образов сквозь замочную скважину. И еще несколько минут я брела по улице сквозь ветер, вытянув руки вперед, как незрячая.
