– И ты туда же? Даже ты? – спросил он.
– Господин, – торжественно произнесла девочка, вытаскивая маленький томик из книг Соланж, – почитайте мне, пожалуйста.
Огюстен заплетающимся языком принялся декламировать:
Терзала страсть меня порой:
Лишь тот, кто сам влюблён,
Понять рассказ сумеет мой,
Причудливый, как сон.
Июньской розы юный цвет —
Вот та, что я любил;
Я ехал к ней, и лунный свет
Проводником мне был[19].
Он закрыл книгу:
– Нет никакого настроения читать стихи.
Он опрокинул бокал с виски, от которого защипало в носу и в горле.
– Госпожа тоже не читает мне больше, – печально сказала девочка.
«Ну так почитай сама», – вертелось у него на кончике языка. Почему она не в состоянии читать? Она не так глупа, как другие ниггеры.
В комнату вошла Соланж. Её глаза вспыхнули, когда она заметила бокал в руках мужа, и он быстро его допил.
– А, – сказала она. – Ты дома.
Он выпрямился:
– Как видишь.
– Хорошо провёл вечер?
Огюстен пытался понять, что именно её интересует:
– Французское правительство требует от гаитян возмещения убытков.
Соланж вздохнула:
– Мы получим компенсацию за Ле-Жардан.
– Правда?
Они не обсуждали происшествие в оранжерее. Огюстен – потому, что не помнил, а Соланж – по той причине, что была неосмотрительна и отказывалась испытывать чувство вины за это.
– Миссис, пожалуйста, почитаете мне?
– Не сейчас.
– Торговка на рынке – та, что продаёт апельсины, – вот она говорит, что граф Монтелон очень их любит. Говорит, что граф спрашивает обо мне. Обо мне, миссис.
– Иди спать, деточка.
– Я так рада, что живу здесь, с вами и капитаном. Я единственная счастливая негритянка, да, я!
– Огюстен, – мягко сказала Соланж, – ты можешь узнать, какова наша доля в этих волшебных возмещениях? Я имею в виду, официально. Без глубокомысленных обсуждений со своими собутыльниками?
– Как?
– Ах да. Вот в том-то и дело.
Огюстен, налив ещё бокал, предложил его жене и был вознаграждён холодным взглядом, исполненным презрения.
– Я стараюсь сделать вас счастливыми! Вы единственная семья, которая у меня есть! – выкрикнула Руфь.
Огюстен почувствовал, что дрожь, начавшаяся в коленях, охватила всё тело. Его так трясло, что он едва смог выдавить из себя:
– Я по… по… посмешище. Я презренный ро… ро… рогатый муж.
– Миссис! Миссис! – закричала Руфь. – Я открою окно. Здесь так жарко!
– Конечно, я не стала отвергать знаки внимания со стороны Уэсли Эванса, – холодно сказала жена Огюстена Форнье. – По крайней мере, он – мужчина.
На следующее утро, когда Уэсли Эванс сортировал хлопок на складе Робийяра и Эванса, в дверях появился его партнёр в парадном виде и с торжественным выражением. Пьер положил Эвансу на письменный стол футляр из красного дерева.
Уэсли в этот момент объяснял плантатору из глубинки, почему его хлопок неважного качества.
– Если считаете, что можете получить лучшую цену, – говорил Уэсли, – попробуйте обратиться к другим скупщикам.
– Других тоже перепробовали, – отвечал плантатор. – Да я просто надеялся, что тут не очень станут придираться. – Он снял шляпу и энергично почесал лысину. – Но совсем забыл, что вы янки.
– И? – озадаченно спросил Эванс.
– Да вы, янки, ни на минуту не отвлекаетесь, глаз с весов не сводите. Ладно, принимаю ваше предложение.
Пока Уэсли отсчитывал деньги, рабы плантатора сгружали его товар.
Когда фургон плантатора укатил прочь, Уэсли повернулся к Пьеру:
– Итак, что, чёрт возьми, происходит?
– Вот именно затем я и пришёл.
Пьер достал сложенную газету из кармана пальто.
– У меня нет времени слушать новости, – сказал Уэсли. – Сейчас везут и везут. Передерживают хлопок на поле и всё равно хотят получить за него лучшую цену.
Робийяр сунул газету Эвансу, тыча пальцем в объявление.
– Что, чёрт возьми?
– Я не могу быть твоим секундантом.
– Секундантом? Из-за чего? Из-за того, что я взял миссис Соланж за руку, а её пьяный муж осыпал меня ругательствами, пока я не привёл его в чувство пощёчиной? Ничего не было. Пустое. Иди, Пьер. Я слишком занят, чтобы заниматься всякой чепухой.
– Для почтенного капитана это явно не чепуха.
Услышал ли Уэсли в голосе своего партнёра нотку удовлетворения?
– Дуэль? Он ожидает, что я буду драться с ним на дуэли? Мы больше не устраиваем дуэлей.
– А, тогда мы, тёмные жители Джорджии, ошибаемся, думая, что не так давно, прямо на окраине Нью-Йорка Аарон Бэрр убил Александра Гамильтона именно на дуэли.
– Мы не устраиваем дуэлей. Этот обычай теперь не наш, – заявил Уэсли, кладя шляпу на заваленный бумагами стол.
– Ну что ж, мой друг. Значит, он наш. И джентльмен, который игнорирует публичный вызов… он… больше не джентльмен.
Уэсли улыбнулся:
– А я когда-нибудь выдавал себя за такового?
Пьер скорбно посмотрел на Эванса:
– Вопреки твоему пренебрежению обычаями Низин наше дело, без сомнения, пострадает. К нам будет обращаться всё меньше плантаторов. Кто же продаст свой урожай трусу, если его так же легко можно продать джентльмену?
– Господи боже мой! Гос-по-ди!
Уэсли швырнул шляпу на неметёный пол.
Довольный тем, что Эванс принял его точку зрения, Пьер Робийяр продолжал:
– Таков наш обычай, Уэсли. Вы, янки, превосходно делаете разные вещи. А мы в Джорджии и за тысячу лет не изобрели бы хлопкоочистительной машины. Мы бесшабашны, придирчивы к недостаткам, гостеприимны и по большей части спокойны. Но когда молодой кавалер моей дочери Клары явится ко мне домой, мне захочется спросить его: «Готов ли ты за неё драться?»
Уэсли положил руку на плечо Пьеру:
– Месье Робийяр, вы меня удивляете своей разносторонностью.
– Что вы, сэр. Я был простым солдатом в армии Наполеона, а теперь я простой торговец.
В футляре из красного дерева лежала пара незатейливых пистолетов. Пьер провёл пальцем по светлому блестящему стволу:
– Из них застрелили пятерых.
– О-о.
– Мастера, изготовившего их, Манона, обвиняли в том, что он сделал нарезку в стволах – не разглядишь и самым намётанным глазом, но всё-таки сделал. Эти пистолеты из лондонского оптового магазина Манона. У них очень чувствительные спусковые крючки, малейшее нажатие приводит их в действие. Я тебя умоляю, не взводи курок, пока не соберёшься стрелять. Но я не могу быть твоим секундантом, – сказал он под конец, – против капитана Форнье. За него выступает граф Монтелон.
Уэсли громко застонал.
– Твоим секундантом может стать джентльмен твоего же ранга.
– Да я же почти никого не знаю в Саванне.
– Будь спокоен. На наших секундантов можно положиться. Твой человек с графом уладят все формальности и будут наблюдать за строгим их выполнением. Если в тот день тебе будет нездоровиться, секундант может драться вместо тебя. Если ты вдруг вздумаешь праздновать труса, он имеет право сразить тебя на месте.
Пьер улыбнулся.
– Таковы правила. Уэсли, – кашлянул он, – я взял на себя вольность…
– …попросить кого-то выступить за меня?
– Да, мой дорогой мальчик. Мой кузен Филипп, возможно, эксцентричен, но он джентльмен вне всяких сомнений. Никто не будет оспаривать твой выбор. Прежде брату не приходилось выступать в таком почётном звании, но я дам ему все необходимые инструкции, поверь. Хоть я и не могу выступить за тебя против капитана Форнье, я буду руководить Филиппом.
– Филиппом, помешанным на индейцах?
Пьер вспыхнул:
– Он учится у наших краснокожих братьев.
– Господи Иисусе.
Уэсли поднял шляпу, выбил её об ногу и снова швырнул на пол.
Огюстен пребывал в состоянии спокойного счастья, как моряк, вернувшийся домой после многомесячного плавания. Он пребывал в межвременье, и впервые в жизни ему казалось, что всё идёт как следует. После публичного вызова на дуэль он погрузился в мрачное молчание, которое могли прервать лишь колкие ремарки или слова любви.
Руфь обращалась с ним так, будто он был соткан из паутинки, неотступно следуя за ним по пятам, словно он мог улетучиться, стоило выпустить его из поля зрения. Когда они с Соланж занимались любовью (что было единственно верным и правильным), он прямо чувствовал, как глаза девочки буравят закрытую дверь спальни.
Оскорблённый супруг не помнил ни самой сцены в оранжерее, ни как там оказалась скомпрометированная жена с этим янки. Теперь это было не важно – если вообще когда-нибудь имело значение.
Соланж, со своей стороны, ничего не старалась объяснить, но, как ни странно, она, казалось, впервые в жизни воспылала к мужу любовью. Огюстен не мог плюнуть в лицо своей фортуне.
В назначенное утро он, проснувшись подле жены, услышал у дома скрип колёс и позвякивание упряжи. Фыркнула лошадь. Тело Соланж согревало, как дыхание новой жизни. Рука потянулась погладить жену, но он остановил её. Вчера вечером он побрился, прежде чем лечь. Щека, печально известная своей пощёчиной, по ощущениям ничем не отличалась от другой.
