* * *
Я пригласила Франка в пиццерию, которую держали китайцы, и, пока он взрезал свою кальцоне, взяла инициативу в свои руки, второй раз в жизни.
Я рассказала ему о том, что́ втайне пообещала самой себе, когда мы с ним были еще детьми, там, на железном мосту Искусств.
И о том, что не решилась тогда сказать это вслух, но поскольку обещание было дано, пусть даже оно и существовало только в моей голове, для меня пришло время его исполнить…
Я сказала ему, что мы отсюда съезжаем. Здесь слишком убого, его кузен – полный придурок, и мы не за тем проделали весь этот путь, чтобы опять окунуться в уродство, да еще и терпеть очередного кретина. Одет он получше, не спорю, но в остальном – такой же дебил, как парни из нашего колледжа.
Я сказала ему, что он должен найти нам какое-нибудь жилье, но только в самом Париже. Пусть это будет крохотная студия. Неважно, мы справимся. Ведь здесь мы с ним тоже уживаемся в маленькой комнате и уже доказали друг другу полное взаимное уважение. А что до меня, так я вообще всю жизнь прожила в автофургонах, так что необходимость еще больше ограничить пространство лично меня совсем не пугает. Мне это по силам. В вопросах жилья я готова на все.
Я сказала ему, что больше всего люблю смотреть на него по вечерам, когда он рисует, вместо того чтобы зубрить эти идиотские законы, которых все равно никто не соблюдает. И для меня это лучший момент дня.
Да, единственное прекрасное, что я видела с тех пор, как мы здесь живем, – это его рисунки. А еще его лицо, которое наконец становилось таким безмятежным, когда он над ними склонялся. Это лицо Маленького принца, которое так нравилось мне еще в детстве, когда я издали замечала Франка на школьном дворе. Его растрепанные волосы и светлый шарф, питавшие мои грезы в ту пору, когда я так сильно в этом нуждалась…
Я сказала ему, что настал его черед доказать мне свое мужество, и так больше не пойдет: талдычить мне про свет, убеждая в том, что я должна перестать себя связывать со своей семьей, а самому все делать ровно наоборот.
Я сказала ему, что он любит мужчин и он прав, и это нормально – любить того, кого любишь, но он должен раз и навсегда записать в своей маленькой упрямой башке, что на взаимоотношениях с отцом ему надо поставить крест.
Не имеет смысла надрываться и становиться адвокатом, чтобы тебе простили твою сексуальную ориентацию, поскольку это все равно ничего не изменит. Отец никогда его не поймет, не примет, не простит и самому себе больше никогда не позволит его любить.
И что уж в этом-то он может мне поверить, поскольку я сама служу живым доказательством того, что родители тоже способны перестать быть родителями.
И что я также служу живым доказательством того, что от этого не умирают. Просто выкручиваются иначе. Находят по ходу другие варианты. И, к примеру, он для меня теперь и отец, и мать, и брат, и сестра, и меня это очень даже устраивает. Что я очень даже довольна моей новой приемной семьей.
Тут уже я наверняка распустила нюни, его кальцоне остыла, но я продолжала, потому что такой у меня характер: пусть я и шлюха, но пру как танк.
Я сказала ему, что он должен бросить свою бессмысленную учебу и записаться на подготовительную стажировку для поступления в эту его ювелирную школу. А если он даже не попытается, то будет жалеть об этом до самой смерти, да и к тому же у него точно все получится, потому что он очень способный.
И да, в этом тоже, как и во всем прочем, никакой справедливости и равенства в жизни не было, и тем, у кого от рождения больше талантов, дается больше шансов, чем остальным. Пусть это и отвратительно, но это так: дается только богатым.
И да, он точно добьется успеха, если только ему хватит духа и он будет упорно работать.
Вот сейчас ему явно не хватает духа, но поскольку я тоже теперь для него и мать, и отец, и брат, и сестра, то именно мне предстоит вышвырнуть все эти его правовые книжки на помойку и настаивать до тех пор, пока он не сдастся.
А пока он будет учиться, я поищу себе нормальную работу, и найду ее запросто. Не потому, что я умнее других, а всего лишь потому, что я белая и с документами у меня все в порядке, так что об этом я даже не парюсь. И единственное, чего бы мне больше никогда не хотелось делать, так это сортировать картошку, но учитывая, что мы с ним будем жить в Париже, мне это априори не грозит.
(Это, конечно, был юмористический пассаж, но он не сработал. Франк даже не улыбнулся, и я на него не сердилась за это, поскольку у него просто челюсть отвисла чуть ли не до пиццы.)
Я сказала ему, что нам нечего бояться. Что все будет работать на нас. Что не надо бояться Парижа, ни уж тем более парижан – таких сереньких и худосочненьких, что их одним щелчком можно уложить на лопатки. Эти люди, которые платят за маленькую чашечку черного кофе 3,20 евро, не представляют для нас никакой опасности. Да, ему нечего беспокоиться. То, что мы с ним приехали из села, пусть это гнилой и дерьмовый край, но это дает нам, по крайней мере, одно преимущество: мы крепче. Значительно крепче. И храбрее. И мы всех их поимеем.
Так что вот, я подвела итоги: его задачей было найти нам жилье, моей – вести дела, пока он будет осваивать то единственное ремесло, которым он вправе заниматься.
И тут у нас наступила столь продолжительная и ненормальная тишина, что официант подошел к нам спросить, все ли в порядке с едой.
Франки даже не услышал вопроса.
К счастью, услышала я. Спросила, нельзя ли поставить наши пиццы в печку на пару минут, чтобы разогреть.
– Канесна, – кланяясь, ответил он.
Все это время Франк смотрел на меня так, словно я напоминала ему кого-то, чье имя вылетело у него из головы, и это начинало его всерьез беспокоить.
Некоторое время спустя он все-таки выпендрился и с великодушным пафосом изрек:
– Прекрасная речь, моя дорогая малышка Билли… Знаешь, это тебе надо бы стать адвокатом… Ты произвела бы фурор в зале суда… Хочешь, я тебя запишу?
Какой уничижительный тон… Глупо так со мной разговаривать… Со мной, которая бросила школу, как только он уехал…
Глупо, бездарно и недостойно его.
К нам вернулись наши пиццы, и мы молча принялись за еду, а поскольку атмосфера явно испортилась и он уже сожалел о том, что обидел меня, то он пнул меня под столом по ноге, чтобы я улыбнулась.
А потом и сам улыбнулся и сказал мне:
– Я знаю, что ты права… Я знаю это… Но что я, по-твоему, должен сделать? Позвонить отцу и сказать: «Привет, папуля! Слушай, я, кажется, никогда тебе не говорил, но я голубой, и засунь себе в зад свою юриспруденцию, на самом деле я хочу рисовать сережки и жемчужные колье. Алло? Ты еще здесь? Так вот… уф… не будешь ли ты столь любезен, не вышлешь ли ты мне денег, желательно прямо завтра, пожалуйста, чтоб я больше не выглядел олухом в глазах мамочки Билли?»
– …
Оп-ля. Полный провал.
Ну да. Я тоже даже не улыбнулась.
Вместо этого я приняла пресыщенный вид а-ля Аймерик фон-барон Его Задницы Дверь и выдала так вот запросто – тьфу – сплюнув в тарелку оливковую косточку:
– Эй, но деньги – не проблема. Деньги у меня есть…
Ладно, естественно, этот веселенький разговорчик о том, как организовать наше возвращение к будущему, продолжался не один час, но для тебя, звездочка моя, я сделала один снимок, прямо с экрана, потому что это мой самый любимый кадр: лицо Франка Мюмю в тот момент, когда он осознал, что эта паршивая кукушка, вот уже несколько месяцев как обосновавшаяся в его гнезде, на самом деле вовсе и не кукушка, а величественный золотой орел, который в своем золотом клюве держит золотой ключик от золотых ворот в золотое будущее.
Не знаю, как это смотрелось бы в виде броши, но в пустынной китайской пиццерии парижского пригорода во вторник вечером, в районе десяти, все это выглядело ослепительно.
Ну а в остальном, и это было понятно с самого начала, потому что мужики все-таки очень предсказуемы, он долго сопротивлялся.
Я ему говорила, что он мне все возместит, когда откроет собственный магазинчик на площади уж и не помню чего, с такой типа колонной по центру, к тому же я накручу ему чудовищные проценты и все такое прочее, но поскольку он оказался куда более мачо, чем я могла себе это представить, то под конец я сломалась.
Под конец я призналась: когда он давеча встретил меня на лестнице в прикиде Билли-провинциалки, я выглядела так потому, что направлялась трахаться стоя с вышедшим на перерыв охранником в подсобке для мусорных бачков, прижатая к рулонам бумажных полотенец, и если он не сделает этого ради собственной шкуры, пусть хотя бы проявит великодушие и сделает это ради меня…
Что его талант – это его оружие, и он должен им воспользоваться, как я когда-то охотничьим ружьем, он просто должен мне это.
И тут уже он, конечно, сдался.
– Держи свой подарок, – сказал он, сымитировав мой голос налетчицы на жлобов.
