Михаил Ландбург - Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

И тут в дверях возникает Эвелина. Она живёт этажом ниже, и у неё тело беспредельной ширины.

– Мальчики, – сообщает она, – я влюбилась!

– Снова? – вздрагивает Рон.

– Что значит «снова»?

– Год назад ты влюбилась в усатого гитариста! – напоминает Рон.

– Я оставила его, как только обнаружила, что усы он подкрашивал…

– А полгода назад ты влюбилась в меня!

– Это была досадная ошибка…

– Вся твоя биография – это бесконечная цепь досадных ошибок…

– Мальчики, на этот раз моё сердце… – Эвелина, подхватив мою руку, кладёт её к себе на грудь. – Вот, убедитесь!..

– Колотится! – говорю я, долго не убирая руку.

– Я такая счастливая! – шепчет Эвелина, грубо сбрасывая с себя мою руку.

Рон, скорбно склонив голову, выдавливает из себя:

– Позволь выразить мое искреннее…

– Спасибо, мальчики! – говорит стоящий в дверях монумент. – Вечером спуститесь, пожалуйста, ко мне – я устраиваю смотрины… Кстати, будут девочки. Некоторые даже ещё свободны…

Мы низко кланяемся, и я мысленно пытаюсь определить размер Эвелининых трусиков.

– Ну, – говорю я, возвращая Рона к столу и доставая из буфета рюмки, – за дело!

Первая рюмка за то, чтобы ночи не казались нам такими длинными, а потом мы пьём за счастье Эвелины.

Вдруг Рон считает нужным сообщить, что любовь – это всего лишь то, что, случайно застряв в глазах, позже вытекает из той штуки, которая под животом.

– В твоих глазах, – замечаю я, – уже ничто, кроме соринок, застрять не может…

Горько улыбнувшись, Рон возглашает:

– Тебе пить, не закусывая, не следует…

– Мне не следует многое! – киваю я. – Особенно мне не следует по утрам просыпаться…

Рон отворачивает голову и задумчиво глядит в окно. Я наполняю рюмки снова.

* * *

Вечером мы спускаемся к Эвелине.

– Мальчики, знакомьтесь! – Эвелина подводит к нам своё последнее счастье.

Этот парень многие годы выдавал на почте заказные письма и бандероли, и теперь он, скорее всего, на пенсии.

– Очень приятно! – говорим мы с Роном.

– И мне! – пенсионер, изобразив на лице задумчиво-сладкую улыбку, наклоняет голову и почему-то прячется за Эвелину.

– Развлекайтесь, мальчики, присматривайтесь к девочкам!.. – говорит Эвелина и, нащупав у себя за спиной жениха, отходит с ним в сторону.

Возле окна, на сильно продавленном диване, сидят три девули. Две из них были, безусловно, изготовлены ещё в начале прошлого века, а третья – вероятно, во время всемирного потопа.

Мы с Роном занимаем стратегически удобную позицию – как можно ближе к столику с напитками – и наблюдаем за тем, как бывший работник почты пожимает гостям руки и сладостно улыбается.

– По-моему, он не из тех, кто читает газеты, – предполагаю я. – Человек, читающий в наш век газеты, улыбаться не станет…

Рон не слушает меня, он кивает на ту, которая из периода всемирного потопа.

– Девуля, – шепчет Рон, – не сводит с тебя свои катарактические глазки. Что бы это означало?

Я объясняю:

– У девочки изысканный вкус!

Рон широко раскрывает рот, собираясь, видимо, сказать в мой адрес какую-нибудь гадость, но я подзываю Эвелину и спрашиваю:

– Неужели ты всё ещё веришь в любовь?

– А вдруг!.. – шёпотом отвечает Эвелина.

– Да-да, – шепчу я тоже, – а вдруг!..

– Вот, малыш, знакомься! – говорит за моей спиной Рон.

Оборачиваюсь.

– Тамара! – говорит та, что из всемирного потопа. – Будем знакомы!

– Зачем? – спрашиваю.

– Тамаре очень хочется! – отвечает за Тамару Рон.

– Надо же такое! – вздрагиваю я.

– Надо очень! – уверяет меня Тамара, и в её голосе слышится волнение из прошлых веков.

Снова спрашиваю:

– Зачем?

– Пожить ещё! – объясняет Тамара, уводя меня в такси, а потом на свою кровать.

«Солнышко моё!» – шепчет Тамара, и тут началось…

* * *

…То, что началось, длилось двое суток. Потом был перерыв, потому что меня доставили в больницу «Тель ха-Шомер».

Доктор Шарф, выписывая меня домой, шепнул мне на ухо:

– Выбирай: либо твоё сердце, либо дама, с которой ты скатился посиневший…

Я не знал, что ответить, потому что в конце коридора стояла Тамара и, улыбаясь, махала мне ручкой.

Снова такси. Снова Тамарина кровать. Руки, которые меня раздевали, губы, которые говорили, говорили, говорили. Я силился понять, что хотелось Тамаре, и что хотелось мне.

– Мальчик мой, что бы ты хотел ещё? – спросила Тамара.

Я подумал о болях в спине, о бессонных ночах, о навете доктора Шарфа и, взглянув на потолок чужой комнаты, проговорил: «Пожить бы ещё… Ещё… Ещё…»