Всегда.
И навсегда.
Так что вот. Теперь это сделано.
Она его получила – свое доказательство любви…
«Если через девятнадцать минут он здесь не появится, – повторила я, стиснув зубы, – я откажусь от нашей квартиры на Фиделите».
Ровно семнадцать минут спустя за моей спиной раздался брызжущий ядом голос:
– Эй? Знаешь что? Ты меня достала, чертов Сморчок… Ты в самом деле меня достала!
Я едва не разревелась от счастья.
Это было самое красивое и самое романтичное признание в любви, которое я когда-либо в жизни слышала…
Я развернулась и кинулась ему на шею, и уж не знаю, как мне это удалось, но прыгая в его объятья, я сбила его с ног и мы оба сорвались вниз.
Мы слетели по этому чертову каменистому склону до самого низа, в самые заросли каких-то колючек, и остались более или менее живы.
Потом мы, как смогли, докарабкались до местечка поровнее и всерьез надулись друг на друга.
Ну вот, звездочка моя… Это конец… И если хочешь еще разок полюбоваться на нас вживую, ну и за всякими там бонусами – возвращайся к первому эпизоду первого сезона, потому что здесь мне уже больше нечего добавить.
Хи-хи-хи!
Мне снилось, будто Франк меня щекочет.
Хи-хи-хи! Ну… прекрати…
Открыв глаза, я поняла, что в конце концов заснула, а щекотал меня вовсе не Франк во сне, а Ослик, наяву изучавший мои карманы.
– Твой новый друг, судя по всему, желает яблоко…
По-прежнему морщась от боли в разбитой руке, я поднялась и увидела Франка: он спокойно сидел на уступе скалы и варил себе кофе.
– Завтрак подан, – сказал он мне.
– Франки? Это ты? Ты не умер?
– Нет, пока еще нет… Тебе и на этот раз не удалось…
– Ты ничего себе не сломал?
– Сломал. Лодыжку, наверно…
– Но… уф… – я с трудом складывала этот пазл, – но… а ты… не был в коме?
– Нет.
– А что же это тогда с тобой было?
– Я спал.
Ничего себе хам… И какого черта я так за него волновалась?
Ничего себе хам…
Ничего себе хам!
Мсье, видите ли, спал…
Мсье изволили отдыхать…
Мсье похрапывал под звездным небом…
Мсье преспокойнейше дремал в объятьях этой шлюшки Морфея, пока я тут упивалась своими страданиями…
Мсье был не на высоте.
Мсье меня разочаровывал.
Как я испугалась, когда он притворился, что потерял сознание… Как всю ночь надрывалась, расписывая, какие же мы с ним хорошие… И сколько же всякого дерьма мне пришлось переворошить, чтобы мы выглядели достойно… И сколько усилий было потрачено на то, чтобы все это еще и отсортировать втихомолку, потому что мне очень хотелось, чтобы мы вызывали уважение, а не жалость.
Да уж, вся эта кропотливая игра в бирюльки с моими чудесными детскими воспоминаниями: вытянуть только нужные, не притрагиваясь к остальным, которые годны лишь на то, чтобы загнать меня еще глубже в мою кромешную тьму.
Сколько труда усердной мастерицы, делающей из говна конфетку…
Сколько мужества…
Сколько нежности…
Сколько любви…
И как же мне было холодно… И одиноко… И грустно… И как же я старалась, из кожи вон лезла, чтобы добиться расположения мертвой… и еще… ко всему прочему, это его обращение в службу скорой сексуальной помощи с творческим уклоном…
Черт, я была в ярости…
Что ж, ладно…
– А откуда здесь взялся Ослик? – спросила я.
– Понятия не имею. Он уже был здесь, когда я проснулся…
– Но как он сюда спустился?
– Вон по той узкой тропке…
– Но… уф… как он нас нашел?
– Не спрашивай меня… Еще один осел, которому хватает глупости тобою дорожить…
– …
– Ты дуешься?
– Ну да, я дуюсь, черт тебя побери! Представь себе, я страшно переволновалась! Я всю ночь не сомкнула глаз…
– Оно и видно…
Ох, ну надо же, какое поганое у меня настроение, шел бы он от меня куда подальше со своим кофе.
– Ты сердишься на меня? – спросил этот лицемер с поджатыми губками, хренов чинильщик семейных бирюлек.
– …
– Настолько сильно?
– …
– Неужели действительно настолько?
– …
– Правда-правда?
– …
– Ты правда беспокоилась за меня?
– …
– Ты правда думала, что я в коме?
– …
– Тебе было грустно?
– …
– Ужасно грустно?
– …
Да, это так. Чего уж, продолжай, придурок. Посмейся надо мной еще…
Молчание.
Хромая, он доковылял до меня, принес дымящуюся чашку с ломтем коврижки и поставил передо мной.
Я и бровью не повела.
Он, как мог, присел рядом со мной, вытянув свою негнущуюся ногу, и сказал очень ласково:
– Посмотри на меня.
Да пошел ты.
– Джинн Билли, посмотри на меня.
Ладно, фыр… фыр… я подняла голову на три миллиметра выше.
– Ты ведь знаешь, что я тебя обожаю, – прошептал он, глядя мне прямо в глаза. – Что я люблю тебя больше всего на свете… Тебе давно это известно, ведь так?
– …
– Конечно, так. Ты все прекрасно знаешь. Ты просто не можешь этого не знать… Но здесь вот уже четыре ночи подряд ты не даешь мне спать и… ты ведь знаешь, что можешь достать любого? Ты очень-очень надоедлива… И это настолько утомительно, что порой, чтобы выдерживать тебя рядом, приходится притворяться чуточку мертвым… Можешь ты это понять или нет?
– …
– Так что давай, старушка, пей свой кофе…
Я расплакалась.
Тогда он подполз еще ближе и обнял меня, как маленькую, и расцеловал, прогоняя ночные печали.
– Йа-а д-ду-умала, что т-ты у-у-умер, – всхлипнула я.
– Но нет…
– Йа-а д-ду-умала, что т-ты у-у-умер и что мне то-о-оже при-и-идется у-у-умереть…
– Ох, Билли, ты меня достала… – вздохнул он. – Давай выпей кофе и поешь немного. Нам еще надо отсюда выбираться.
И я принялась жевать эту отвратительную коврижку, вымокшую в моих слезах.
И зарыдала пуще прежнего, потому что йа-а-а ненави-и-ижу ко-о-оврижки…
Под ярким солнцем и на ветру[58], мы, ковыляя, как могли, отправились в дорогу.
Я соорудила Франку шину из нескольких палок и веревки, и он захромал, используя Ослика в качестве ходунков.
Теперь уже не мы направляли осла, а он – этот чудесный маленький ослик, ниспосланный нам свыше, – вел нас в свое стойло.
По крайней мере, мы на это надеялись…
В стойло или куда-нибудь еще.
Куда угодно, только не к моей последней жертве, ладно?
Эй, Ослик? Ты ведь меня не подведешь?
Ну пожалуйста…
Да, да, отвечал он, я веду вас к себе домой. Мне ваших глупостей тоже уже выше холки хватило…
Ладно.
Мы ему доверяли.
Ковыляя,
под ярким солнцем
и на-а-а ветру.
(Ладно, тут уж точно, с песней куда как приятней, чем без.)
Какой же он все-таки милый, этот ослик.
Пожалуй, однажды я вернусь и просто его украду…
Я больше не разговаривала.
Совсем.
Наотрез.
Я слишком перенервничала, устала, настрадалась, да и обиделась тоже, надо сказать…
Франк пару раз пробовал было завязать разговор, но я воротила нос, как от кучи старого дерьма.
Достаточно. Я тоже не святая…
Ведь он же мог мне сказать хоть слово за целую ночь…
Мог ведь хоть что-нибудь мне сказать.
Я жутко на него разозлилась.
К тому же еще и выставила себя на посмешище перед всем этим скопищем хладных звезд, которым и дела нет до моих историй.
И ведь даже ревела и все такое.
Какая дура…
Тишина.
Глубокая тишина на солнце и пронизывающий холод.
А потом… где-то, наверное, через час… я сдалась.
Мне надоело общаться с самой собой. До смерти надоело. Я чувствовала себя в плохой компании. К тому же я соскучилась по моему другу. Да, я скучала по этому мерзавцу.
Вот и сказала просто так:
– Жарко сегодня, не правда ли?
И он мне улыбнулся.
Дальше мы поговорили о том о сем, как в старые добрые времена, и даже не заикнулись о моих вчерашних подвигах. Было и было. Проехали. Забыто… Ладно, будут и другие…
В какой-то момент он вдруг меня спросил:
– А почему ты смеялась?
– О чем ты?
– Ну я уже понял, что ты была очень-очень несчастна и крайне озабочена тем, что я впал в глубокую кому, но я слышал однажды посреди ночи, как ты рассмеялась. Прямо-таки прыснула со смеху. Можно узнать почему? Представила, сколько всего можно будет у меня стырить на Фиделите?
– Нет, – улыбнулась я, – нет… Просто вспомнила рожи наших с тобой одноклассничков, когда мы закончили нашу сцену…
– Какую еще сцену?
– Ну ту самую… нашего Мюссе…
– Да ладно? То есть пока я в предсмертных судорогах корчился у твоих ног, ты тем временем думала о каких-то придурках из нашего класса, о том, что было тыщу лет назад?
– Ну да…
– А какая связь?
– Не знаю… Просто вдруг вспомнилось…
– Вот так вот просто?
– Ага.
– Ты все-таки немного того, ты в курсе?
– …
Молчание.
– Скажи-ка, не ту ли пьесу ты имеешь в виду, где Пердикан в конце женится на Розетте?
