Реба и сама не знала точно, зачем пришла. Выходя из дома, твердо вознамерилась поговорить о немецком Рождестве, но за этим можно было залезть и в Интернет. По дороге сказала себе, что надо сфотографировать пекарню – вдруг фотограф сделал мало кадров, но фотоаппарат забыла. На парковке она вдруг поняла, что на завтрак съела лишь пару разогретых сосисок в тесте, так что, может, это желудок сработал быстрее мозга. Но теперь она уже и не знала, что сказать.
– Я… я… – Реба ущипнула переносицу и вздохнула.
Рики официально съехал от нее неделю назад. Сказал, что дает ей возможность выбрать, чего же она хочет. Пара дней легкости и благодарности за дарованную свободу – а потом на опустевших полках обосновалась застарелая тоска.
Реба позвонила редактору, обсудила количество знаков, выносы и заголовки; на часок стало повеселее, но затем пустота зазияла опять. Рики позвонил вечером в воскресенье – она как раз выскочила в кулинарию за готовым обедом. Оставил сообщение: у меня все хорошо. Фоном смеялись дети. Она прослушала сообщение раз десять, выскребая из пластикового контейнера жирный салат с курицей, который, впрочем, голода не утолил.
Наверное, он у Берта, решила она. У Рики не было родни в городе. Родители умерли, похоронены по ту сторону границы, в Хуаресе. Он звал ее съездить с ним на их могилу на el Dia de Los Muertos[47], но она отговорилась работой над статьей и отсиделась в редакционной комнате, пока народ веселился с сахарными черепами и масками. Дня мертвецов она боялась. Ей казалось неестественным, отвратительным и слишком интимным это гулянье на костях ушедших любимых людей. Реба не ездила на могилу отца и не собиралась. Рики говорил, что в День поминовения усопшие приходят повидать живых, – Реба надеялась, что этот религиозный предрассудок – чистый вымысел. Потому что увидь она отца – выплеснулось бы кипящее горе. Реба высказала бы все: ты трус и подлец, ты оставил нас; ты нас не любил и не боролся за нас и за себя; ты – так себе человечишка. И еще бы добавила: из-за тебя я ни с кем не буду близка. Потому что не хочу снова такой боли.
Джейн посмотрела на нее:
– Ты насчет статьи или…
Реба прикусила щеку изнутри. Все время быть начеку – это выматывает. Может, Рики прав. Может, надо с кем-то разделить это бремя.
– Я, – вздохнула Реба, – проголодалась.
– Wunderbar![48] – Джейн зашла за витрину. – Ну-ка, что у нас тут. Мама только что испекла Schaumkussen.
Она вытащила поднос, на котором выстроились в ровные ряды шоколадные шарики.
– Трюфели? – У Ребы потекли слюнки.
Мать Ребы каждое Рождество лепила трюфели с вишней и белым шоколадом. Рецепт достался ей от бабушки – та получила первый приз за трюфели на ярмарке выпечки штата Вирджиния. В кухне висела в рамке медаль на голубой ленточке. Потом, говорила мама, бабушка в кулинарных конкурсах не участвовала – мол, это нечестно по отношению к поварам-любителям. Мама Ребы передала рецепт обеим дочерям, но когда Реба принялась отстаивать права коров, семейная традиция захирела. Правда, если никто не видел, она могла съесть парочку. Забравшись в кладовку, Реба набивала рот шоколадом с вишнями, хотя есть их в одиночку было не так вкусно.
– Нет, менее шикарно. «Воздушные поцелуи». Похоже на «Малломар»[49], – объяснила Джейн. – Только мама делает оболочку из анисового печенья, а начинку как меренги, и все это окунает в молочный шоколад. Рай во рту! – Она хлопнула себя по бедру. – Обожаю, но мы их делаем, только когда холодно. А то меренги и шоколад от жары тают.
– Можно попробовать? – спросила Реба и полезла в кошелек за долларом.
– Милая, да я бы с тебя и гроша не взяла, только вот… – Джейн наклонила голову и поджала губы. – Там молочный шоколад. Это же против твоих правил?
Реба постучала ногтем по стеклу витрины. Пожалуй, хватит врать. Нельзя ли просто быть? Стоя перед витриной разноцветных сластей, она увидела все масляные, сырные, кремовые вкусности, которые публично отвергала, а потом жевала в одиночку, угрызаясь совестью. На нее глянуло ее отражение. Высокая, крепкая девушка с решительным лицом, бледно-персиковым, несмотря на палящее солнце. Волосы темными волнами спадали на спину – в сырой Вирджинии они так не лежали. Она уже не была незаметным сорванцом из колледжа и маленькой напуганной девочкой с кривенькими хвостиками. Она выросла и стала человеком. Ребой Адамс. Не пора ли перестать притворяться кем-то другим?
– Я передумала, – пожала плечами она.
– Легко и просто! – Джейн щелкнула пальцами. – Вот и поздравляю. Я знала, что ты образумишься. Бог не просто так дал нам тварей земных. Не верю я в эту индийскую чепуху, реинкарнацию и омовение лица в коровьей моче. – Она вытерла руки о фартук. – Мама будет так рада. Сможешь попробовать все ее крепели с творогом, сдобные булки, шварцвальдский торт… ух, батюшки-светы! Мир открыт перед тобой.
Реба вздрогнула, словно ложь раскрылась, хотя никто и не знал, что она врала. Джейн дала ей «воздушный поцелуй» и сама взяла другой.
– Их не надо ам – и все, как всякие шоколадные фигнюшки из упаковки. Они особенные. Сначала надкусываешь сбоку. – Она аккуратно надкусила. – И… ты чувствуешь… как шоколад прилипает к зубам, а начинка вытекает. И в конце концов, – с набитым ртом продолжала она, – оболочка с хрустом ломается. – Она закрыла глаза и проглотила. – М-м-м… Иисус сладчайший.
Реба поступила по инструкции: надкусила, вытекло, хрустнуло.
– Ух ты, как вкусно.
– Ну что, готова съесть их, как настоящий немец? – подмигнула Джейн, надрезала булочку сбоку, выковыряла мякиш, положила внутрь «воздушный поцелуй» и разрезала все это пополам. – Мы называем это Matschbrötchen – пирожки с грязью. – Они чокнулись половинками, как бокалами шампанского, и одновременно вгрызлись в теплые, вязкие булочки. Реба и не помнила, когда в последний раз ела такую подлинную еду.
На следующий день пекарня была переполнена. Серхио сидел где всегда. Две женщины болтали, угощаясь ломтиками вишневого кекса; трое их детей играли в куклы и машинки под соседним столиком. Старик в очереди щурился на названия сластей, а школьница в футболке с надписью «Латины делают это лучше» писала кому-то эсэмэски.
– Мам, Реба пришла! – крикнула Джейн в кухню. – Ты вовремя, мама как раз ставит хлеб. Теперь у нее свободный час и она не отвертится. Жаль, не могу посидеть с вами, но, как видишь, у нас аншлаг.
– Нет проблем. Ничего особенно нового я не скажу, – ответила Реба.
Накануне вечером они с Джейн просидели три часа, хотя пекарня давно закрылась. Реба вернулась домой разомлевшая от смеха и сластей и даже не тосковала по Рики. Она наконец собралась с силами и до поздней ночи переписывала резюме для калифорнийских журналов. Когда улеглась, темнота показалась ей другом, а не врагом. Неужели другие люди всегда так живут? Если так, она им завидует.
– У вас есть шарики Моцарта? – спросил старик. – В Зальцбурге я попробовал вкуснейшие шарики Моцарта с фисташками. Вы, девушки, оттуда?
– Увы, – ответила Джейн, – мама из Германии, а не из Австрии. Мы не делаем Mozartkugel, но их наверняка можно заказать в Интернете.
– Ну ладно, тогда я, наверное, возьму брецель, – уступил он. – Но, девочки, вы поразмыслите над шариками Моцарта, в них большие деньги.
– Я передам главному пекарю. – Джейн ухватила щипцами брецель и отправила в бумажный пакет.
– Дан-кэ-шо-ун, – проговорил мужчина на полпути к дверям.
Реба ухмыльнулась:
– Вот бы Моцарт порадовался, что он, оказывается, немец.
– Большинство не видит разницы. Я тебе говорю, мы, американцы, – это что-то с чем-то, – рассмеялась Джейн. – Я видела по телевизору девчонку, звезду эту, Келли, как ее там, – она не знала, что Франция – это страна. Ты прикинь! Да ее надо носом к глобусу приклеить.
Мисс «Латины делают это лучше» убрала телефон и повернулась к прилавку.
– Кто знает, что Германия находится в Европе, получают высший балл за старания. Помочь выбрать? – спросила Джейн у девочки.
– Хм, да, дайте, пожалуйста, сырный хлеб. – Она лопнула жвачный пузырь. – Пожалуйста, с собой.
– Запросто. – Джейн выхватила щипцы на манер револьвера.
Реба села за свободный столик напротив Серхио. Ее тянуло сказать «привет», но она так и сидела спиной к нему, избегая неловкого контакта.
– Снова к нам пожаловала. – Голос Элси раздался на всю пекарню. Даже детишки под столом прервали игру и глянули на Элси, а потом уж вернулись к своим куклам и машинкам.
Элси была в коричневой юбке с бахромой и яркой кобальтовой блузке с треугольным вырезом; волосы убраны назад, под полосатый платок. Ей идет кобальтовый, подумала Реба.
– Джейн сказала, ты приходила вчера. – Элси уселась. Влажные руки пахли цветочным мылом. – Я была у врача – ничего особенного.
– Шлеп-скреб? – произнесла Реба, и щеки ее вспыхнули.
