Время шло. Наступило обжигающее лето с его пустыми улицами и задернутыми шторами. А я словно спряталась в пещере. Впрочем, я проводила много времени в Аквариуме Трокадеро. Я бы охотно поступила туда работать, но они не брали людей без документов. «Где вы родились?» – «Да здесь, конечно». В большинстве случаев мне не верили. «У вас есть удостоверение личности?» У меня только и были, что справки о прививках и школьные табели, но и они от сырости совсем обветшали. Если бы полицейские на улице спросили у меня документы, что бы я сделала? Куда бы меня выслали? Если в Африку, я не против. Одно время я хотела выдать себя за Биби. У меня сохранилось ее старое удостоверение личности, ей тогда было шестнадцать лет. Но даже на нечеткой фотографии она на меня нисколько не походила. Блондинка с кудрявыми волосами и светлыми глазами и я, смуглая, с гривой темных волос и слегка раскосыми глазами. «Ты похожа на вьетнамку», – сказал мне Хаким во время одной из первых встреч. «Меня удочерили, – ответила я. – Я не знаю своих родителей, может, они вьетнамцы».
В Аквариуме почти всегда было тихо и спокойно. В подвале прохладно и полутемно, зеленоватый свет шел только от бассейнов, где плавали мурены. Я садилась на скамейку и смотрела на отблески света, на игру теней. Это походило на мир моих грез.
Я путешествовала на месте. Все мои пожитки умещались в рюкзаке. Рано утром я выходила на улицу, бродила, как туристка, отдыхала в парках. Вокруг было полно похожих на меня людей – молодежи, иностранцев. Иногда в поле зрения появлялись профессиональные нищие и карманные воришки, я их определяла издалека по особой походке и тут же уходила. Я ничем не отличалась от других, я была невидима. Я этого и хотела – проходить сквозь стены[36]. К трем часам солнце пекло уже невыносимо. Улицы, казалось, не имели конца, воздух вибрировал над асфальтом. Если я в тот момент находилась слишком далеко от Аквариума, то в поисках тени заходила в какой-нибудь парк, чтобы немного поспать. Днем это было безопасно. Разве что мог пристать какой-нибудь заезжий искатель приключений с его ломаным английским: «Вы говорить французски? Вам звать как?» Достаточно было промолчать, а если он настаивал, зайти в любую лавочку. Обычно он тут же отставал.
На ночь я пристраивалась у Хакима или где-нибудь у монахинь, иногда в дешевой привокзальной гостинице. Но деньги, заработанные в польской школе, таяли со страшной быстротой. Я подсчитала, что смогу продержаться три месяца. Если сильно себя ограничивать – шесть.
Я больше не покупала сигареты. Высматривала на улице мужчин за сорок и подходила к ним: «Будьте добры, у вас сигаретки не найдется?» Это удавалось и со стариками, отдыхающими на скамейках. Получив сигарету, я убегала раньше, чем они успевали прочитать мне мораль. Опаснее всего были полицейские в штатском. Их легко узнать, они обычно ходят парами, мужчина и женщина, хотя сразу видно, что это не влюбленные. Поэтому я никогда не ездила зайцем, всегда покупала метрошные билеты. Но однажды меня все-таки замели. Остановили, стали задавать вопросы. Мужчина готов был меня отпустить, но женщина – ни в какую. Так что в конце концов меня отвезли в отделение. Полицейский комиссар проверил мои бумаги, и школьные табели, как и старое заявление о пропаже документа, его не удовлетворили. «Где вы живете?» Я дала адрес месье Лартеги, они позвонили, разговор несколько затянулся, потом меня отпустили. «На ваше счастье, бродяжничество уже несколько лет не преследуется по закону». У меня все же взяли отпечатки пальцев и записали имя и фамилию в какой-то реестр. В этом было нечто комическое – впервые за много лет я получила официальное подтверждение своего существования.
Я была призраком. Как иначе описать то, в чем состояла моя жизнь в этом городе: ходить, ходить, скользить вдоль стен, сталкиваться с существами, которых я никогда больше не увижу. У меня не было ни прошлого, ни будущего, ни имени, ни цели, ни воспоминаний. Только тело и лицо, два глаза, два уха. Реальность, как морские волны, несла меня по прихоти то одного, то другого течения. Ворота, супермаркет, внутренний двор, пассаж, церковь – все случайное, незнакомое. Для призрака не существует ни времени, ни погоды. Дождь, солнце, бегущие по небу облака, теплый ветер, холодный ветер. Снова дождь. В лучах солнца танцует пыль, иногда мушки. Раскатистый шум, рев клаксонов, храп, детские крики в пустом парке. Высокое, легкое, оглушающее позвякивание трамвая, несущегося по рельсам, проложенным на искусственном газоне, гул вертолета в небе. Может, все это доносится до меня как бы через наушники? Я потеряла свой плеер, но стоит мне засунуть в ухо мизинец, как я слышу Арету Франклин, Бесси Смит, Фатумату, в ушах у меня звучат Бекка и Фела – Фела чеканит свое «I am Not a Gentleman».
Единственные слова, которые что-то значат. Все прочие слова мертвы. Что становится со словами после того, как они умирают? Они начинают новую жизнь среди облаков? Или в отдаленной галактике, в туманности Андромеды, на безымянной звезде, которую мы никогда не увидим? Быть призраком не значит лишиться глаз. Наоборот, я вижу все до мельчайших деталей. Каждую морщину, трещину, любой след на поверхности тротуара. Вот тут на стене красная полоса. Там остатки афиш, оторванные слова, болтающиеся в воздухе слоги.
BLE
ond
PI
цифры
3077
nx0t125Ibtac1212
даты
отбросы времени, никому больше не нужные.
И все эти улицы:
Патен
Пастер
Фонтен дю Бют
Рюмкорфф
Валетта
Эрнестина
Антуан Карем
Экуфф
Грибоваль
Бельзюнс
Вальми,
отражающие бессмысленные маршруты, как будто я могла пройти везде по всем этим улицам, переулкам, бульварам хоть один-единственный раз в жизни.
Я держала в руках план из туристического справочника, который купила на набережной у кого-то из букинистов. Вначале – чтобы изображать туристку, делать вид, что осматриваю исторические памятники, хожу в музеи и знаменитые кафе, а потом я забыла, зачем мне этот план, я отмечала места, куда не собиралась идти, и читала их названия вслух.
Я садилась на скамейку там, где было относительно прохладно. Тысячи людей – мужчины, женщины, дети – вышагивали, как я, на ватных ногах, с пустыми глазами. Я разрабатывала сложные маршруты: после улицы Брошан перейти улицу Монахов, свернуть на улицу Лежандр, пройти мимо церкви Святой Марии, дальше до улицы Дюлон, оттуда, через бульвар, на Бернскую улицу, а потом на Константинопольскую и Римскую. Оттуда рукой подать до вокзала Сен-Лазар. Там остановиться, подождать немного и посмотреть, послушать, подумать.
Что-то жгло меня изнутри. Естественно, солнце (как будто я не привыкла к африканскому солнцу). Вечером после целого дня ходьбы – улицы, пыльные парки, эспланады, лестничные пролеты, отдых на каменных скамейках – я чувствовала, как горит лицо, руки и ноги. Словно через кожу внутрь проникала лихорадка. Умываясь в туалетах кафе, я видела в зеркале свое потемневшее лицо и красные глаза. Я постепенно превращалась в страшилище. Женщины от меня отшатывались. Другие смотрели искоса. Однажды я поймала в зеркале взгляд стоявшей рядом девушки, и во мне тут же поднялась ярость. Я схватила ее за плечи с криком: «Что ты хочешь? Говори, что тебе нужно?» Она вырвалась и убежала, выкрикивая оскорбления. У меня кружилась голова. Мне слышался голос Шеназ: «Да она сумасшедшая!» В зале официант протянул мне рюкзак: «Больше сюда не приходите». С меня даже не взяли денег за кофе. Такая история случилась в первый раз, но скоро это почти вошло в привычку. Кафе, перебранка, потом меня выгоняют. Это придавало мне уверенности в себе: если люди боятся, значит они тебя видят. Ты существуешь.
Я постепенно приближалась к улице Фриан, к кабинету дантиста месье Лартеги. Проводила много времени в Ботаническом саду, в оранжерее. Лето кончалось, зарядили дожди. По стеклам оранжереи стекала вода, я чувствовала запах земли, как в Африке. Слушала легкое постукивание капель, вдыхала влажный воздух. От всего этого у меня возникал озноб, как когда-то при высокой температуре, ощущение одновременно приятное и болезненное. Я чуть не плакала и шептала: «Биби, где ты? Почему ты меня бросила?»
Там, в Африке, она однажды чуть не умерла от лихорадки. Мы ехали по дороге вдоль океана из Кот-д’Ивуара, из Гран-Басама. Сверху падали такие же тяжелые капли дождя, волосы у нас слиплись от жары. Машина прыгала на рытвинах, небо было черным. На границе пришлось простоять два часа, бумаги на машину оказались не в порядке, у меня так и не было паспорта, папа вел переговоры и заплатил штраф – целую пачку седи. Когда мы приехали домой, Биби не держалась на ногах и не могла говорить. Всю ночь я просидела около нее. Я хотела молиться, но у меня не получалось, я только повторяла до одурения: «Господи, не дай ей умереть». Утром пришел врач, он делал Биби противомалярийные уколы, но температура держалась еще долго. Врач сказал: есть риск, что у Биби начнутся судороги и что она останется ненормальной. Я все время следила за ней, за каждым ее движением, приносила охлажденные салфетки, заставляла ее пить, подставляла ведро, когда ей нужно было сделать свои дела. Уже позже я подумала, что именно в это время начала отдаляться от Биби. Может быть, я просто-напросто не хотела страдать. И потом, я ведь знала, что она мне не родная сестра, что рано или поздно она меня бросит и перейдет на сторону Баду. Что будет жить своей жизнью. Именно так и произошло.
