– Почему же ты не взбунтовался?
– Сегодня легко говорить… – Он набрал воздуха и посмотрел на меня с улыбкой. – Я и взбунтовался: я так и не прочел сто покаянных молитв Пресвятой Деве Марии.
– Хочешь отдохнуть немного, дядя?
– Нет. В двадцать два года я влюбился.
Они немного помолчали. Из глубины воспоминаний родилось новое признание:
– Его звали Микель. Микель. Так же, как тебя, Микель. – Он снова на несколько минут ушел в воспоминания. – Микель Россель. Я никогда никому об этом не рассказывал.
– И не нужно об этом рассказывать.
– Нет, нужно. Вот увидишь. – Он бросил взгляд на тумбочку. – Может, съедим шоколадку?
С удовольствием жуя шоколад, дядя Маурисий рассказал ему, что Микель был юношей его возраста, немного помоложе, и работал ткачом на фабрике Женсана.
– Нам было очень трудно понять, что мы друг другу нравимся. Это было тяжело, это было невозможно, ты понимаешь?
– Не стоит об этом говорить.
Но дядя невозмутимо продолжал монолог своей боли, и в тот момент речь пошла о любви: «Понимаешь, Микель, в первый раз мужчина отвечал на мой заинтересованный взгляд взаимностью. Микель Россель ел холодное мясо из своего узелка, сидя на земле, облокотившись на стену текстильного цеха и совершенно не беспокоясь о пыли, от которой я тут же начинал кашлять, как астматик». И дядя рассказал, что они с Пере искали отца и остановились рядом с товарищем Микеля, который указал им, что хозяин Женсана прошел вон туда, к котлу. И Маурисий взглянул Микелю в глаза. Микель, не переставая жевать, тоже посмотрел на него, явно смеясь про себя и приводя его в замешательство. Перед тем как уйти по коридору к грунтовочному цеху, Маурисий обернулся и с ужасом понял, что этот красивый, хорошо сложенный парень идет за ним. Недолго думая, он сказал Пере, что сейчас его догонит.
– Как тебя зовут?
– Микель.
– А меня Маурисий.
– А я и так знаю.
И он беззвучно засмеялся – так, как только немногие умеют делать, Микель. С того самого момента я понял, что буду любить его. И мы начали встречаться, всегда тайком, всегда прячась; вначале мы скрывали это даже от самих себя, делая вид, что не понимаем, что мы друг другу нравимся. И вот в один прекрасный день Микель взял меня за руку, за ту руку, которой я сломал ветку в лесу на равнине Бонайре, куда мы ходили собирать грибы. Мы долго смотрели друг другу в глаза, стоя рядом, слишком близко, чувствуя угрызения совести и дрожь желания, и Маурисий Безземельный первым сказал: «Я люблю тебя, Микель…» Эхо волшебного воспоминания затерялось в стенах комнаты, и он рассказал, что Микель ответил ему нежным поцелуем, и обе небритых щеки коснулись друг друга. «И я подумал, быть может, и вправду возможно решиться быть счастливым, как все люди. Но в тот момент я отчаянно боролся с идеей греха, душившей меня уже столько лет».
– Ты думаешь, мы правильно поступаем? – спросил я, Маурисий Безземельный, Моралист.
– Кончай болтать и обними меня.
Микелю было не до церемоний. Так что мы обнялись, и я потерял рассудок и с этого момента понял, что наслажденье мне доступно, даже если это наслажденье запретное, о котором я не смогу рассказать ни отцу Висенсу, ни доктору Каньямересу, ни моему дорогому другу Пере Женсане Первому, Беглецу, который в то самое время, должно быть, развлекался с двумя потаскухами одновременно и думал: «Жизнь прекрасна, потом покаюсь в грехах, и привет». Загвоздка в том, Микель, что эти долгие мгновения любви были всего лишь мельчайшими и незаметными островками счастья.
Микель, тот другой Микель, Микель Россель, был очень нежен и осторожен. Он научил меня понимать, что я ему тоже нравлюсь; ласкал меня так, как я даже представить себе не мог; показал мне, как нежно исследовать тело любовника. В то утро мы не нашли больше грибов, Микель; зато мы нашли друг друга и запечатали свою привязанность, а может быть, и любовь, не знаю, неудобной печатью тайны. В семье Женсана многие прожили всю свою жизнь с безмерной тайной за спиной; и я был одним из них. Суть в том, Микель, что я любил Микеля до самой его смерти.
Вечер в тишине сумасшедшего дома пролетел, как вздох. И тени стали уже едва различимы.
– Дядя…
– Да?
– Меня назвали Микелем в честь твоего Микеля?
– Нет. Тебя назвали Микелем в память твоего брата Микеля: на этом настояла твоя мать. Но твоего брата действительно назвали Микелем в честь моего Микеля. – Дядя вытер скомканным платком слезу. – Я воспользовался правом крестного отца, чтобы навсегда сохранить память о своей любви. Но твои родители этого не знали.
– Вы уже расстались, когда я родился?
– Он уже умер, Микель. Уже много лет прошло с тех пор, как Микель умер. С тех пор, как его убили.
– Что? – И после паузы, в которой жили тени: – Кто?
– Да мы никогда не бывали вместе, я и Микель. Мы встречались под покровом темноты. Или в людской толпе, делая вид, что между нами нет ничего подобного тому, что на самом деле происходило. Он был рабочим, я – родственником хозяина, и мы оба присутствовали при провозглашении Каталонской Республики на площади Сан-Жауме в Барселоне. Микель был очень пылким юношей, и вскоре он записался в Федерацию анархистов Иберии. Мы шли тропой надежды и даже не могли взять друг друга за руку, но нас объединяло то невероятное счастье, которое рождается, когда мечты многих сливаются в одно целое. И вместе мы перебывали в бессчетном числе дешевых гостиниц возле Барселонского порта (всегда держась подальше от Фейшеса и его злых языков) и учились в них запретным движениям нежности, и мало-помалу наши неопытные тела овладели азбукой ласк, и в тайне нашей любви Маурисий, студент отделения классической филологии, и Микель, ткач, рабочий второго разряда, стали неразделимы.
– Но кто убил твоего Микеля, дядя?
– Дед, Маур Второй, Божественный, распрощался с жизнью в конце тридцать второго года, в полном противоречии со стихами, типичными для этого времени, а ведь он так хорошо знал поэзию, однако понятия не имел о том, что происходит с окружавшими его людьми. Он умер поэтической смертью: дон Маур всегда воображал себе финал, который можно было бы пересказать александрийскими стихами, и то, как он произносит последние слова (у него было заготовлено три варианта), окруженный безутешными домочадцами, в присутствии широкого круга всех современных писателей, оцепеневших от такой потери и не понимающих, к кому после смерти Маура Женсаны перейдет негасимый факел гениальности. Но этого не произошло: дед Маур умер в северной галерее, сидя в кресле, держа в одной руке трубку и крепко сжимая тетрадку в другой. Никто не знает, когда именно он умер, но он точно ушел в одиночестве и, возможно, зная, что умирает, почтил всех Антониев и Мауров и их супруг, недвижимо наблюдавших за его смертью с портретов. Даже песик Бонапарт не издал ни звука. Его нашла Льюиза, уже очень старенькая: за несколько месяцев до того, когда была провозглашена Республика, она отпраздновала сорок шестую годовщину своего пребывания в услужении в доме Женсана. Бедная старушка, тихо плача, обошла весь дом, пока не обнаружила меня в библиотеке склонившимся над томом Овидия. Трубка навсегда осталась лежать на письменном столе деда-поэта. Письменный стол так навсегда и остался стоять в кабинете. А тетрадка, которую он сжимал в руке, перешла прямиком в мои руки. Твой дядя Маурисий Безземельный побледнел, наверное, даже больше оттого, что увидел у деда в руках эту тетрадку, чем от самой его смерти. Дедушка Маур, Микель, поступил ровно так, как с незапамятных времен поступали все мужчины в роду Женсана.
– И что они делали, дядя?
– Они умирали внезапно. Эта судьба преследует нас неминуемо. И в сообщении о смерти, занимавшем полстраницы единственной газеты Фейшеса и всех газет Барселоны, по воле доньи Пилар были напечатаны «Ода к Фейшесу» и «Ода к моему саду», замечательные произведения, достойно выражающие высочайшую ценность творчества поэта, к несчастью уже покойного. И наследник, Антон, мой приемный отец и твой дед, естественным образом превратился в хозяина, Антония Женсану Третьего, Фабриканта. А я жил Вергилием, Гомером, мечтой и страхом ада. С течением времени ад рогатого черта сменился адом людским, страшнейшим из всех, и мы прилагали все усилия, чтобы сохранять нашу сладостную тайну. А через неделю нотариус сообщил нам новость, которая навсегда лишила семью покоя и привела в ужас всех Антониев и Мауров, а также их жен, из портретной галереи. То, что сказал нам нотариус, – причина несчастий, в результате которых твой отец сбежал из дома, а значит, отразившихся и на тебе.
К моей – и нашей – беде, через шестнадцать дней после экскурсии на Тибидабо нам сообщили имя и адрес.
– Это ключи от дачи в Вальдорейше, там нет соседей. Сегодня в пять вы заберете его из дома и отвезете на дачу. – Перпиньянка, сука, даже в глаза нам не смотрела. Она смотрела в пол. – Вот его адрес. В Вальдорейше его ждет приемно-следственный комитет, от которого вы получите дальнейшие инструкции.
