– Коля, свечи не забудь! – прилетел из кухни прокуренный голос жены, и полковник поморщился, как от кислого.
– Черт бы вас всех побрал! – захлопывая крышку и защелкивая замочки, пробормотал Шумяков – жена не допускалась до укладывания служебного чемоданчика, в этом деле полковник управлялся сам. Казалось бы, чемодан – что в этом такого? Но укладка служебного чемоданчика перед отъездом в командировку давным-давно превратилась для Шумякова в ритуал почти сакральный. И этот обшарпанный фиберглассовый ящик с никелированными нашлепками по углам стал важной составной частью засекреченной жизни полковника, так же как кожаная «корочка» офицера КГБ, партбилет или восьмизарядный табельный пистолет системы Макарова девятого калибра. Почти так же.
Поезд «Москва – Грозный» уходил вечером, от Грозного до Эпчика на машине добираться полдня. Ну и от Эпчика до этой самой Самшитовой рощи ехать часа два-три. Само собой разумеется, что ни в Эпчик, ни тем более в Рощу самолеты не летали: там аэродромы еще не построили. Можно было лететь в тот же Грозный или до Орджоникидзе, а там пересаживаться на машину и трястись по горным дорогам до самого места, но полковник Шумяков испытывал чисто русскую привязанность к поездам дальнего следования с их размеренным купейным бытом, с их преферансом и, вперемежку с рюмками, чаем из стаканов с подстаканниками. Поезд едет, служба идет. И выигрыш нескольких часов служебного времени в беспокойных полетах-перелетах полковника никак не манил и не привлекал. Успеется…
Тем более не спешил Шумяков очутиться в Самшитовой роще – туберкулезном гнезде, где заразу подцепить как два пальца облить. Туда ни за орден, ни за что другое соваться не стоит. Штаб операции можно развернуть в райотделе в Эпчике – хотя и в городишко с таким имечком ни один нормальный человек по собственному желанию не поедет. Давно пора всем этим Епчикам с Гоцатлями присвоить культурные современные имена: можно Солнечногорск, можно Высокогорск или же Крутогорск. А то ведь от этих непонятных названий так и разит местным буржуазным национализмом, вредный смысл в них заложен – и это уже не говоря о том, что, выговаривая дикие слова, язык сломаешь в два счета.
«День отъезда – день приезда» в отчете по командировке считаются за один день. Но если сорок восемь часов считать за двадцать четыре, то длина недели или месяца, а тем более года от этого не изменится ни на минуту. Это какой-то умник придумал такую белиберду для сокращения командировочных расходов… Так или иначе, с сегодняшнего дня полковник Шумяков считался выбывшим в служебную командировку на Северный Кавказ.
Оставшееся до отхода поезда время Шумяков решил потратить с пользой: распрощавшись с женой, он прихватил свой чемоданчик и отправился в Столешников переулок, в пивной бар «Яма». Сбитые тысячами и тысячами ног мраморные белые ступени вели в притемненный прохладный полуподвал. Эти стоптанные, с голубыми прожилками ступени навевали почему-то благородную мысль о римской бане для вольнолюбивого плебса: вот сейчас откроется взору обширный зал, набитый кайфующими гражданами, у каждого в одной руке люфа, а в другой – шайка. В питейном зале пивной, пропахшей благородным напитком и сырыми опилками, теснилось действительно не менее сотни посетителей. Они по-братски тесно, плечом к плечу, сидели за длинными столами, уставленными тяжелыми пивными кружками, подходящими также и для того, чтобы съездить соседу по башке, и щербатыми тарелочками с мелкими, размером с таракана, коралловыми креветками, осклизлыми на ощупь и загадочными на вкус. Рубленый гул всеобщего разговора висел под низким сводчатым потолком зала.
Найти свободное местечко было непросто. Наконец Шумяков втиснулся со своим чемоданчиком между двумя мужиками, преданно припавшими к кружкам. Опытный Шумяков сразу понял, что мужикам нездоровится после вчерашнего, и вот теперь, на его глазах, нездоровье уходит от них, и они с каждым глотком возвращаются чудесным образом к созидательной жизни. Шумякову хорошо было ощущать себя сопричастным к замечательному чуду.
Один из мужиков допил пиво из кружки, придвинул к себе вторую и уставился на Шумякова понимающим взглядом. Подступило время сердечных разговоров.
– Между прочим, – начал мужик и мокрыми губами пришлепнул, – вот это вот всем помогает, – и ладонями кружку приобнял. – Вон народу сколько приперло! Народ-то не дурак.
– Не дурак, – охотно согласился Шумяков. – Только придуряется.
– Ну да, – кивнул мужик. – Придуряется, потому что ему простор нужен. – Он был настроен на философский лад. – А где его взять-то?
– А на кой ему простор? – привычно поинтересовался Шумяков.
– А ты у любого спроси! – с большим убеждением сказал мужик и битком набитый зал обвел свободною левой рукою. – Без простора у русского человека душа лопается.
– С перепою у человека что хочешь лопнет, – насмешливо щурясь, сказал сидевший над своим пивом по другую сторону стола худощавый человек с черным чубчиком, небрежно брошенным на лоб. – У тебя, батя, есть простор? А? Где он?
– У меня лично нету, – беспечально признал мужик. – Я сам в коммуналке живу, у меня весь простор – коридор.
– А если бы у тебя вместо коридора река Волга текла, – весело глядя, сказал Чубчик, – ты что, в Стеньку Разина, что ли, превратился б на просторе? Шемаханскую царевну утопил – девушку-красавицу?
Вопросы были непростые, и мужик старательно наморщил сильный лоб.
– Я не про себя говорю, а про народ! – уклончиво ответил мужик и оглядел полный зал, остановив взгляд на ближайших соседях, сидевших с ним плечом к плечу, – на плечистом дядьке, со знанием дела разбиравшемся с креветками, и на Шумякове, слушавшем внимательно, но без интереса.
– Тогда, значит, ты есть народный дурак! – постановил Чубчик.
Услышав такое, мужик потянулся к порожней кружке, прикидывая, как сподручней достать обидчика по роже.
– Поставь кружку, – внятно посоветовал плечистый сосед. – Это же знаменитый писатель, тебе за него пятнадцать суток припаяют. Писатель Некрасов, он сюда часто ходит. Лауреат Сталинской премии.
– А так и не угадаешь… – промямлил народный дурак и кружку опустил на стол.
Шумяков взглянул через стол на писателя, а потом глаза обманчиво навел на пивную пену в кружке перед собой. События приобретали неожиданный оборот. Увлеченно вслушивался в застольную беседу не только командированный на Кавказ лубянский полковник, но и приятель Некрасова, сидевший с ним бок о бок, – молодой человек в латышском студенческом корпоративном картузе с лакированным козырьком, с ясными глазами табачного цвета и нежным обводом подбородка. Этот молодой человек не был похож на латыша, да и к славянскому племени едва ли можно было его причислить. Пропуская татар и моржовые народы Крайнего Севера, оставалось предположить принадлежность ясноглазого юноши к еврейскому нацменьшинству.
– Ты, Вика, в точку попал, – сказал предполагаемый юноша. – Он красавицу угробит. Ты на него только погляди! – Как видно, юноша хотел скандала.
– А вы, молодой человек, – вступился Шумяков за подозреваемого в грядущем убийстве народного дурака, – лучше бы кепку сняли – тут вам все же не синагога.
Реплика проницательного полковника свидетельствовала о том, что он в еврейских делах не профан и национальный вопрос ему не чужой.
– А что тут – церковь, что ли? – не помедлил с реакцией писатель. – Ты, дядя, хоть горшок на голову надень, тебе никто слова не скажет. А, Моня? – И обернулся, как бы за поддержкой, к своему молодому товарищу.
При неприятном слове «Моня» полковник Шумяков слегка поморщился, а народный дурак не проронил ни звука, налег грудью на стол и, запрокинув голову, влил в себя полкружки, испытующе глядя на мир поверх мутного ободка. Разговор завязывался интересный.
Нельзя сказать, что у Шумякова потеплело на душе от этого панибратского обращения – «дядя», не говоря уже о дерзком предложении напялить на голову горшок. Оперативная выдержка, однако, взяла верх над чувствами, и он промолчал. Произведений знаменитого писателя Шумяков не читал, но имя его слышал от сослуживцев, и характеристики коллег-офицеров оставляли желать лучшего: в Большом доме Некрасов числился в ряду антисоветчиков и очернителей социалистической действительности. Но в пивную полковник явился для того, чтобы приятно провести время, и забивать голову служебными обстоятельствами не собирался – тем более что писатели проходили на Лубянке по другому управлению. Служебный кабинет – одно, пивной бар – совсем другое. Для облегчения и ясности жизни Шумяков предпочитал отделять зерна от плевел.
– Креветка против нашего рака – тьфу! – неодобрительно косясь на тарелку с розовыми скрюченными зверушками, сообщил народный дурак. – Или под пиво та же вобла…
– Лещ! – со всей решительностью возразил юный Моня. – Ребята из Ростова приезжали, привозили. Вяленый лещ, я вам точно говорю! Сказка, сладкий сон секретаря обкома!
