– Я сделал тебя счастливой, – тяжело вздыхает он.
– Да.
Он трясет головой и закрывает глаза, раскачиваясь туда-сюда, как пластмассовые фигурки танцорок хулы{ Хула – танец жителей Гавайских островов. Его исполнители плавно и ритмично покачивают бедрами в такт музыке. – Прим. ред.}, которые водители ставят на приборную панель.
– Что? – спрашиваю я, поглаживая его по плечу.
– Я не должен делать тебя счастливой. Мы не можем позволить себе делать друг друга счастливыми.
Мне требуется время, чтобы расшифровать его сбивчивую, нечеткую речь. Я наклоняюсь к нему:
– Это было бы так плохо?
Он открывает слипающиеся глаза – яркие, лучистые и в то же время бледные, водянистые:
– Это бы все испортило.
У меня уходит секунда, чтобы вновь обрести опору. Я подбираю прутик и вожу им по траве:
– Но на ярмарке ты говорил, что когда я рассказываю о физике, ты счастлив и, возможно…
Он поднимает руки, останавливая меня:
– Это ни на что не влияет. – Замерзший Робот показывает на меня, потом на себя. – Не должно влиять. Это все временное.
Я замечаю, что его зрачки расширены, а под глазами легли красные полукружья. Сколько же он выпил…
– Айзел, – он стискивает мои ладони, – я понимаю, все так запутано. Мы в странном, бестолковом положении, но мы не можем позволить, чтобы оно одурачило нас.
Я пытаюсь вырвать руки, но он не выпускает их, крепко вцепившись в костяшки моих пальцев.
– В каком положении?
– В положении партнеров по самоубийству. Это сближает нас, и, конечно, дальше подключается химия.
– Химия? – Я не могу не рассмеяться.
– Ладно, наука – это по твоей части.
Он наклоняется ко мне, упираясь носом в мой нос, и я чувствую, как его ресницы трепещут на моей коже. Я чуть приподнимаю голову, и наши губы соприкасаются. Немного неловко, но и прекрасно. В голове стучит: «Мы целуемся, я целую Замерзшего Робота, мы целуемся».
Я отвечаю на нежные движения его губ, стараясь не думать, правильно или неправильно я это делаю. Сердце отчаянно колотится – кажется, это означает, что мне нравится. Надеюсь, его сердце бьется так же сильно. Знаю, знаю: люди целовались от начала времен, но прямо сейчас, в этот миг, поцелуй – тайна, открытая только нам с Романом.
Через несколько мгновений, которые одновременно кажутся секундой и столетием, он медленно отрывается от меня, бережно убирая прядку волос с моей щеки.
– Между нами есть химия, – шепчет он.
Я снова улыбаюсь ему. Уже второй раз. И когда это вошло в привычку?
– Думаю, да. – Сделав глубокий вдох, я чувствую, что воздух теперь пахнет не дымом костра, а молодой травой и первыми цветами. В голове раздается тихий мелодичный звук, едва знакомый, – кажется, он напоминает звон монеток, кидаемых в фонтан: шелестящее звяканье отчаянных желаний.
Роман утыкается лицом мне в шею, и я стараюсь расслабиться, притвориться, что так все и должно быть. Потом он обнимает меня и тянет к себе, на землю. Мы молча лежим в темноте в нескольких метрах от палатки, я прижимаюсь к нему спиной, его сильные руки на моей талии. Никогда еще я не ощущала так остро, что состою из костей и плоти, – я почти чувствую, как кости тянутся к коже, изнывая от желания приблизиться к нему еще хоть немного.
Внезапно он шепчет:
– Однако это не может ничего изменить.
Я выгибаюсь, плотнее прижимаюсь к Роману и чувствую биение его сердца – дико, отчаянно живое. Под ложечкой распространяется жжение, но это не черный слизняк, пожиравший мое счастье. Там, где раньше была только невыносимая тяжесть, надувается легкий пузырь, и мне кажется, моя потенциальная энергия во что-то превращается. Перед глазами встает картина, как я документирую этот процесс, словно настоящий ученый в лаборатории. Вся моя жизнь представляется мне каким-то экспериментом.
– Айзел, – шепчет он, крепко прижимая к себе, и дует мне в волосы, – ты же знаешь: это ничего не может изменить. Такое счастье – это обман, мимолетная иллюзия. Нам нельзя забывать, что мы хотим умереть. Мне нужно вспомнить о Мэдди. А тебе – вспомнить свои причины.
Свои причины. Звучит так расплывчато. Ну да, я же не рассказала ему о «своих причинах», боясь его реакции. Может быть, потому-то и промолчала: не из опасений, что он не захочет умирать со мною, а из страха, что все равно захочет, чтобы я умерла. Что согласится: я должна умереть.
Думаю, он прав: я «кидаю» его. Но, может быть, встреча с Романом просто помогла мне лучше понять себя. Да, я сломана. И да, он тоже сломан. Но чем больше мы говорим об этом, чем больше делимся нашей печалью, тем больше я начинаю верить, что нас можно починить, что мы сможем спасти друг друга.
Все выглядело таким окончательным, неизбежным, предопределенным. Но теперь я начинаю верить, что у жизни в кармане завалялось больше сюрпризов, чем я думала. Может быть, все относительно – не только пространство и время, как у Эйнштейна. И жизнь кажется ужасной и поломанной навсегда, пока Вселенная не искривляется и положение наблюдателя не смещается так, что боль внезапно становится вполне терпимой – не гноящейся раной, а просто саднящим синяком.
– Ты понимаешь? – гнет свое Замерзший Робот. – Что бы мы ни делали, кем бы ни становились, это ничего не изменит. Не должно изменить.
Однако руки Робота противоречат словам: говоря, он только еще сильнее притягивает меня к себе.
– Я знаю.
Но, если честно, я знаю только то, что Вселенная искривилась.
Осталось 7 днейРазбуженная нетерпеливым утренним солнцем, я осторожно высвобождаюсь из объятий Романа. Мы так и заснули перед палаткой, и мои рубашка и джинсы перемазаны грязью и травой.
На телефоне обнаруживается пропущенный звонок и голосовое сообщение с неизвестного номера. Я отхожу от спящего Романа, но останавливаюсь, услышав его сонное бормотание:
– Куда ты? – Он садится и трет глаза. – Сколько времени?
– Почти восемь.
– Ой! – Он опрокидывается на спину и зажмуривается. – Слишком рано и слишком ярко.
– Просто кто-то слишком сильно налегал на вино, – отвечаю я как можно более беззаботно. Я знаю, он считает, прошедшая ночь ничего не изменила, но не пойму, как можно делать вид, будто все осталось по-прежнему. Он больше не Замерзший Робот, мой партнер по самоубийству из интернета. Он Роман, парень, с которым я целовалась на берегу реки и в руках которого проспала всю ночь. Ничего не изменилось?!
Он больше не тот, с кем я хочу умереть: он тот, рядом с кем я хочу жить.
– Я сейчас! – кричу я и несусь к реке тем же путем, каким шла вчера.
Так, посмотрим, что я пропустила. Звонок был около семи вечера. Наверное, я уже выпила слишком много и не уловила, когда телефон завибрировал. Прижимаю телефон к уху и прослушиваю сообщение – от Джейкоба. Нервно хватая ртом воздух, прокручиваю снова: он нашел номер некой Тары Вудфин в больнице Святой Анны, которая должна знать про отца. Но, наверное, сейчас Таре звонить рановато, особенно в воскресенье. Придется подождать.
Вернувшись в лагерь, нахожу Романа в том же положении: он лежит на спине, глаза крепко зажмурены, на лице застыла недовольная гримаса. Опустившись на колени, трясу его за плечи.
– Вставай, нам пора. Давай складывать палатку.
– Куда мы поедем в такую рань? – пьяным голосом отвечает он и поворачивается на бок.
Я подхожу к палатке, пытаясь понять, как разобрать ее, не порвав. Неуклюже потыкавшись в стойки, наконец понимаю, что их можно вынуть из тканевых кармашков и потом сложить вдвое. Не сомневаюсь: можно сделать все быстрее и изящнее, но Роман все равно в отключке и не видит, что я вытворяю. И к тому же, если он решил идти до конца, палатка ему уже не понадобится.
Думать об этом невыносимо, и я прогоняю прочь растекающееся по венам отчаяние, проглатываю комок в горле. Не стой, действуй. Не позволяй себе раскисать. Когда палатка наконец складывается, я кое-как запихиваю ее в чехол: надеюсь, потом миссис Франклин разложит все аккуратно.
Подходя к сумке-холодильнику за бутылочкой воды для Романа, я замечаю, что рядом валяется его рюкзак. Убедившись, что Роман еще спит, вытаскиваю альбом – знаю-знаю, хорошие девочки так не поступают. Но я не могу с собой совладать: усаживаюсь на траву и просматриваю его наброски.
На последней странице перехватывает дыхание: девушка, которую я вижу, – это не я и в то же время я. Ее большие глаза смотрят в сторону, но в них я вижу что-то, чего даже не могу сразу распознать: надежду. И сидит она, кажется, прямее, чем я, – она словно бы сильнее и… живее.
– Спасибо тебе, Замерзший Робот, – шепчу я и вырываю листок из альбома. Плевать, что он будет рвать и метать, когда узнает. Мне нужен этот рисунок, нужно напоминание, что я могу быть этой девушкой, что она живет во мне – полная надежды и уверенности. Аккуратно сложив листок квадратиком, я убираю его в карман и осторожно засовываю альбом обратно в рюкзак.
