Геркулес задумался.
– Белые напуганы, – произнёс он. – Они не знают, кто был за Веси, а кто – нет. Они боятся. Господин Лэнгстон спит, положив под подушку пистолет. Он сам говорил мне о пистолетах, поэтому я могу предупредить любого негра, который захочет его убить.
Он вдруг по-мальчишески улыбнулся:
– А я говорю: «Да никто из нас не собирается убивать господина Батлера. Мы всем довольны».
– Что ещё? – спросила Руфь.
– В работном доме допрашивали, кто с Веси заодно. Почти никто не проговорился. Веси ни слова не сказал. И Питер Пойас тоже, хотя его секли до тех пор, пока он сознание не потерял. Галла Джек всё выдал.
Ночь была сырой и жаркой. Запела какая-то ночная птица. Светлячки печально мигали во тьме.
– Может, их продадут, а не повесят, – проговорил Геркулес. – Господин Лэнгстон говорит, что вешать цветных – всё равно что вешать деньги.
– О чём они только думали? Уж точно не о Мартине. О своих жёнах и детях и не вспомнили. Никто из них не подумал.
– Ну, что до меня, я люблю лошадей, – пожал плечами Геркулес.
12 июля были повешены
Джек (Галла Джек) Причард и Мандей Гелл.
Руфь никак не могла решить, стоит ли надевать воскресные туфли. Простые туфельки для службы были так же непримечательны, как это воскресное утро, но…
Маленький деревянный крестик лучше снять. В эти дни Чарлстон – опасное место для чёрных христиан.
Многих белых стесняло, что их рабы – христиане. Да, они, конечно, хотели, чтобы те отказались от варварских суеверий, и, как сознательные протестанты, были убеждены, что каждый христианин должен уметь читать Библию, но грамотные негры представляли опасность.
Некоторые набожные плантаторы преодолели свои страхи, но большинство довольствовались чтением нотаций неграмотным. Излюбленными словами были написанные Св. Павлом: «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу»[32].
Священники из Филадельфии, которые поддерживали церковь отца Брауна на Кау-элли, были (как писал «Чарлстонский курьер») «филантропами с открытым сердцем, белым духовенством, которые вселили в наших негров дух недовольства и протеста». Белые господа Низин вздохнули свободней, когда церковь на Кау-элли снесли.
В менее тревожные времена воскресные туфли и крестик Руфи говорили господам о способности к обучению. И хотя она не могла отмыть чёрную кожу, её страсть к чистоте доказывала желание это сделать. Она явилась к мистеру Батлеру в туго накрахмаленной белой блузке, на шею повязала клетчатый платок без единого пятнышка. Надела пышную юбку серо-коричневого цвета, но ноги остались босые. Привела с собой и Мартину – а вдруг это сыграет в её пользу? Господь смилостивится над ребёнком. У Руфи только и осталась надежда на милость Божью. Пусть Лэнгстона Батлера за всю жизнь не посетила ни одна милосердная мысль. Не важно, что БЫЛО! Имеет значение только то, что БУДЕТ!
Цветные не могут заступаться за своих, только свидетельствовать против. И хотя большинство заговорщиков хранили молчание, Галла Джек был не единственным, кто назвал имена, чтобы избежать виселицы.
Руфь ненавидела таких людей больше, чем судей, вот в чём она могла бы признаться! Она до блеска отмыла Мартину и заплела ей волосы в тугие косички. Белые склонны считать чернокожих в хорошей одежде дерзкими, но Мартина выглядела очаровательно. Белые могут до крови запороть чёрного мужчину, но его дитя вызывает у них восхищение.
Они ждали прямо на Митинг-стрит у парадной двери дома Батлеров. Мартина, присев на обочину, стала поучать свою тряпичную куклу, Глупышку. Ещё вчера Руфь услыхала, как Мартина предупреждала её: «Глупышка, веди себя хорошо! Плохих негров повесили!»
Утреннее солнце опаляло небо, но каменный тротуар хранил ночную прохладу. Слуги в домах переходили из комнаты в комнату на цыпочках, закрывая ставни на солнечной стороне и открывая на теневой только, чтобы впустить случайно залетевший ветерок. «Что белые будут без нас делать? – подумала Руфь. – Кто будет открывать и закрывать все эти ставни, если нас здесь не будет?»
Скоро он подойдёт. Он не опоздает. Дядя Лэнгстона, Миддлтон, всегда заставлял важных особ ждать, но его племянник должен прийти вовремя.
Руфь не знала, помнит ли он её, хотя часто бывала в их доме, принося обед Джеху. Лучше не думать о нём, а то сейчас потекут слёзы.
– Ля-ля-ля, – напевала Мартина своей кукле.
Внутри у Руфи всё высохло, превратилось в жёсткий комок.
Батлер появился так внезапно, словно он всю жизнь тут и стоял, на пороге.
В мгновение ока к Руфи вернулся страх.
– Мартина, – сказала она.
Дочка сунула палец в рот.
– Не забудь свою Глупышку.
На Батлере был старомодный сюртук и узкие серые брюки. Он посмотрел на часы.
Геркулес пообещал, что подойдёт через пять минут. Он поцеловал Руфь в лоб.
– Я натаскивал Валентина для гонок Жокейского клуба. С этой лошадью только мне под силу справиться. Господин Лэнгстон хочет выиграть у полковника Раванеля. Если не удастся, он посчитает, что я это сделал нарочно, но до гонок обещал не сечь. А если мы победим, тогда он забудет о кнуте. Разве что я для тебя что-нибудь сделаю. Тогда меня выпорют.
Он пожал плечами:
– У тебя есть пять минут, Руфь. Сделай всё, на что ты способна.
Когда Руфь подошла к Батлеру, Лэнгстон посмотрел сквозь неё, словно она была прозрачным стеклом.
– Господин Батлер! – выпалила она.
Он не ответил, и Руфь пролепетала:
– Господин Батлер, я Руфь, жена Джеху Глена. Вы, наверно, меня не помните, но я приносила Джеху обед, когда он занимался вашей чудесной гостиной. Господин Батлер, сегодня вы будете судить моего Джеху.
Его взгляд был холоден и бесстрастен, как у змеи. Он оглядел её с головы до ног. Нахмурился. Может, ему не понравились босые ноги Руфи?
– Джеху Глен – прекрасный муж, господин. Он отец малышки Мартины. Джеху старался быть хорошим, но этот Веси… этот Веси… – Руфь с отвращением помотала головой. – Он свёл Джеху с ума. Этот старик его совсем запугал.
Молодой хозяин с щелчком захлопнул часы и посмотрел за угол, откуда должен был появиться его экипаж.
– Вы же знаете моего Джеху, господин. Он делал вам рейки для стульев. Чертил план дома за городом. Мой Джеху ценный работник, господин. Если бы вы захотели его продать, то выручили бы семь, нет, восемь сотен долларов. Я знаю, что он поступил дурно. Я не прошу вас отпустить его. Нет-нет, сэр. Но он стоит восемьсот долларов, господин. Прошу только об этом, господин. Продайте его. Чтобы восемьсот долларов не пропали.
Батлер, словно тронутый этой мольбой, взял её за подбородок, и его жёсткие голубые глаза впились в тёмные, испуганные глаза напротив.
– Если я опоздаю на заседание, придётся выпороть тебя за то, что ты меня задержала.
Мягкий голос был жёстче всяких приказов. Всё похолодело у Руфи внутри от этого голоса, хотя солнце обжигало ей плечи.
За спиной раздался шум экипажа.
– Поторопитесь, бездельники! – крикнул Лэнгстон.
Он был помешан на пунктуальности, как Геркулес – на лошадях.
В отчаянии Руфь подхватила Мартину, словно ребёнок мог быть веским аргументом.
– Она любит своего папу! – умоляюще промолвила Руфь. – Отец – всё, что у неё есть!
Мартина испуганно молчала. А потом разревелась.
По бледному лицу Батлера пробежала волна отвращения.
– Если твой муж такой ценный работник, – произнёс он, – то ты, видимо, гораздо ценнее, плодовитая самка.
Руфь ахнула. Лэнгстон Батлер поставил ногу на подножку и поднял глаза, чтобы показать Геркулесу, что одурачить его не удалось.
Он захлопнул дверцу и улыбнулся Руфи на прощанье.
– Твой муж – Джеху? Кажется, он хотел высоко держать голову? Полагаю, мы это сможем устроить, – кивнул он и, посмеиваясь, укатил прочь.
Все последующие годы Руфь задавалась вопросом: можно ли было подобрать другие слова, чтобы всё обернулось иначе. Может, следовало надеть воскресные туфли?
26 июля были повешены Минго Харт,
Лот Форрестер, Джо Джорр, Джулиус Форрест, Том Расселл, Смарт Андерсон, Джон Робертсон, Полидор Фэйбер, Бахус Хамметт, Дик Симмс, Фараон Томпсон, Джереми Клемент,
Джерри Коэн, Дин Митчелл, Джек Перселл, Белисл Йетс, Нафур Йетс, Адам Йетс,
Джеху Глен, Чарльз Биллингс, Джек МакНил, Цезарь Смит, Джейкоб Стэгг и Том Скотт.
– Нас разделили, милая. Что уж тут поделаешь, – сказала Руфь Мартине.
На дочке было лучшее платье, какое имелось из одежды, в блестящие волосы вплетены зелёные ленты, которые Руфь вчера вечером променяла на ужин в тюрьме для рабов.
– Как ты прелестна, малышка, – сказала Руфь. – Пусть видят, какая ты красавица. Моя Мартина. Тебя полюбят так же сильно, как я тебя люблю. Новая госпожа влюбится в тебя без памяти.
Руфь с дочерью стояла на деревянной платформе среди других рабов, у лестницы, ведущей в здание, где располагались Обменный дом, Чарлстонская таможня и почта. После рабов с аукциона продавали лошадей. Разнообразная утварь – недоуздки, сёдла, ручные мельницы, мелкие инструменты и два ярко-зелёных portmanteaus[33] – шла с молотка в последнюю очередь.
