– Видимо, я должен тебе поверить! – изумился он. – Ты – та, за кого себя выдаешь, и Волшебная страна существует в действительности, ты – самая могущественная там волшебница, раз ты сумела снять наложенное на меня проклятие и вернуть меня на землю.
– И что еще удивительнее, – возразила она, – хотя я та, кем называюсь, не только Дунья, праматерь Дуньязат, но и Небесная принцесса с горы Каф, я ничуть не причастна к тому, что здесь сейчас произошло, разве что в акте любви я помогла тебе высвободить ту силу, о присутствии которой ни ты, ни я не догадывались. Это не я вернула тебя на землю – ты сам это сделал. И если в твоем теле обитает дух джинна, способный превозмочь колдовство Забардаста, значит, в этом мире темные джинны тоже столкнутся с достойным сопротивлением, как и в том, и Война миров может, пожалуй, быть выиграна нами, а не завершится, как уверены Зумурруд и его банда, неизбежной победой темных джиннов и установлением их тирании над всеми народами земли.
– Не увлекайся, – предостерег он. – Я садовник. Мое дело – рыхлить, сажать, корчевать. Я не пойду на войну.
– Тебе никуда и не придется идти, дорогой, – сказала она. – Война сама придет к тебе.
Оливер Олдкасл, управляющий имением Ла-Инкоэренца, услышал донесшийся из спальни своей госпожи вопль ужаса и сразу же понял: с ней происходит то, что уже случилось с ним.
– Уж теперь я непременно убью засранца – обрезателя кустов! – заревел он и босиком ринулся на помощь Госпоже Философу. Волосы его разметались и поднялись дыбом, рубашка выскочила из поношенных вельветовых брюк; нелепо вращая на ходу руками, точно ветряная мельница, он больше походил (что отнюдь ему не льстило) на разогнавшегося Блуто или Обеликса, чем на современного львиноголового Маркса. Он проскочил мимо обувной комнаты, откуда слегка, но неистребимо пахло конским навозом, галопом проскакал по старым деревянным полам, которые в былые дни не преминули бы утыкать занозами его босые ноги, под гневными взглядами воображаемых предков на гобеленах едва разминулся с севрскими вазами на шатких алебастровых столиках, несся, нагнув голову, точно бык, не внемля неодобрительному перешептыванию высокомерных книжных полок, ворвался в то крыло дома, что принадлежало Александре приватно. У двери ее спальни собрался, без толку пригладил взъерошенные волосы, поправил бороду, запихнул рубашку в штаны, словно школьник, вызванный к директрисе, и – «Разрешите войти, миледи?» – воскликнул он, пронзительностью своего возгласа выдав страх. Громкий ответный вопль послужил ему достаточным приглашением, и вот уже они стоят лицом к лицу, госпожа и слуга, она в длинной старомодной ночной рубашке, у него одежда в беспорядке, и с одинаковым ужасом медленно обращают взгляды к полу и убеждаются, что ни одна из четырех босых ног – его пара с волосами от щиколотки и выше и пучками на каждом пальце, ее стопы маленькие, изящные – не касается пола. По меньшей мере дюйм пустого воздуха отделяет их от твердой земли.
– Ублюдок нас заразил! – прогрохотал Оливер. – Этот непомерно разросшийся человечишка, старый гриб, сорняк, который явился в ваш дом, неся чудовищную чуму, и передал ее нам.
– Какая инфекция может вызвать такие симптомы? – зарыдала она.
– Дерновая зараза, – выкрикнул Олдкасл, сжимая кулаки. – Дерьмовая, простите за откровенность. Голландскую вязовую болезнь запустили вы в свой садик. Убийцу дубов, фитофтору! Он нас перезаражал к чертям собачьим!
– Телефон у него не отвечает, – сказала она, размахивая перед носом Олдкасла бесполезной трубкой.
– Мне он ответит! – торжественно ответил Оливер Олдкасл. – Или я его кривую задницу так разукрашу! Я его дикарский череп под орех разделаю! О, мне-то он ответит, будьте спокойны.
Разделения всякого рода сделались известны в те непостижимые дни. Отделение человека от земли само по себе достаточно скверно, однако во многих частях света на том дело не кончилось. В мире литературы ощущалось заметное отчуждение писателей от собственных сюжетов. Ученые сообщали об отделении причин от следствий. Не удавалось подготовить новые издания словарей, потому что слова разлучились со значениями. Экономисты отметили ширящуюся пропасть между богатыми и бедными. В судах заметно прибавилось дел о разводах: в браках тоже настала пора разделений. Внезапно обрывались старинные дружбы. Чума разделения стремительно распространялась по земле.
Глобальную панику вызвали оторвавшиеся от земли мно-гочисленные мужчины, женщины и домашние животные – шоколадные лабрадоры, пушистые кролики, хомяки, хорьки и обезьяна по кличке Чужой. Ткань социальной жизни трещала по швам. В музее де Менила (Хьюстон, штат Техас) проницательный куратор Кристоф Пантократор вдруг впервые постиг пророческий смысл шедевра Рене Магритта «Голконда», где мужчины в плащах и котелках висят в воздухе на фоне низких зданий и безоблачного неба. Всегда было принято думать, что эти люди медленно опускаются на землю, словно по моде одетый дождь. Но Пантократор разглядел, что Магритт рисовал вовсе не капли дождя в человечьем обличье. «Это живые воздушные шары! – вскричал он. – Они поднимаются! Поднимаются!» Хранитель допустил идиотский промах – высказал свое открытие публично, и с того момента к зданию музея пришлось отрядить вооруженных охранников, чтобы уберечь великое пророчество антигравитации от разъяренных туземцев. Кое-кто из охранников тоже начал постепенно возноситься, а с ними и кое-кто из демонстрантов, из несостоявшихся вандалов.
– Храмы заполнены перепуганными людьми, взывающими о защите к Всемогущему, – сказал прах Газали праху Ибн Рушда. – Как я и рассчитывал: страх привел людей к Господу.
Ответа не последовало.
– Что случилось? – спросил Газали с насмешкой. – Исчерпались все-таки пустопорожние доводы?
Наконец Ибн Рушд ответил, и в голосе его сквозило мужское страдание:
– Достаточно тяжело узнать, что женщина, родившая тебе детей – существо сверхъестественное, – сказал он, – и ни к чему еще и знать, что теперь она возлегла с другим мужчиной.
Ему это было известно, потому что Дунья сама об этом сказала. С точки зрения джиннии, он должен был воспринять это как комплимент, ведь она запала на его копию, его отголосок, его лицо на теле другого – иными словами, при всей своей любви к людям некоторые человеческие особенности Дунья не понимала напрочь.
Газали рассмеялся, как может рассмеяться лишь прах.
– Ты мертв, глупец! – сказал он. – Восемь веков как мертв или больше. Поздно теперь ревновать.
– Это дурацкое замечание, – огрызнулся из могилы Ибн Рушд, – ясно показывает, что ты-то никогда влюблен не был, из чего следует, что ты и прежде своей смерти не жил.
– Жил лишь с Богом, – ответил Газали. – Он был и пребудет единственным моим возлюбленным, Его мне было – и поныне, и будет всегда – более чем достаточно.
Когда сестра Альби обнаружила, что ее стопы зависли примерно в полутора дюймах от земли, она обозлилась так, как не злилась с тех пор, как ее папаша сбежал с хрипучей певичкой из Луизианы за неделю до того, как должен был, по-обещанному, свозить дочку в новый Дисней-парк во Флориде. В тот раз она прошлась по всей квартире – третий этаж апартаментов Харлем-ривер, – истребляя всякий след уклонившегося от обязательств родителя: разодрала фотографии, растерзала шляпу, оставленную им одежду сожгла на костре возле детской площадки, а мать смотрела молча, всплескивая руками, безмолвно открывая и закрывая рот, но не предпринимала ни малейшей попытки прикрутить ярость своей дочери. С тех пор отца для нее больше не существовало, и все знали, что юную Си-Си Альби злить не надо.
Ее фаворитка среди арендаторов, Голубой Жасмин, тоже вознеслась – сестра Альби застала ее висящей в коридоре, в полных двух дюймах от пола, задыхающейся от рыданий.
– Я всегда за него заступалась, – выла она, – всякий раз, как ты на него нападала, я вставала на его сторону, ведь он черно-бурый лис, седой, вроде моего папочки. А теперь прилетела какая-то на ковре-самолете, и я, похоже, схожу с ума, и теперь еще и это. А я за него заступалась. Откуда мне было знать, что его поганая болячка перекинется на меня?
Две женщины, обе преданные «фигурами отца» и злые до чертиков. Несколько минут спустя сестра Альби открыла универсальным ключом апартамент мистера Джеронимо и вошла туда с заряженным обрезом. Голубой Жасмин пугливо жалась к ней.
– Вон отсюда! – пролаяла сестра Альби. – Либо до полуночи сам уберешься, либо к рассвету тебя вынесут ногами вперед.
– Он стоит на полу! – завизжала Голубой Жасмин. – Сам вылечился, а нас заразил!
Страх меняет устрашившегося, размышлял мистер Джеронимо, глядя в дуло ружья. Страх – это мужчина, бегущий от собственной тени. Женщина в наушниках, и единственный звук, который она воспринимает – собственный вопль ужаса. Страх – нарциссист и солипсист, никого кроме себя не видит. Страх сильнее морали, сильнее разумного суждения, сильнее ответственности, сильнее цивилизации. Страх – обезумевший зверь, который бежит от самого себя и топчет ногами детей. Страх – ханжа и тиран, трус, красный туман, шлюха. Страх – пуля, которая ищет его сердце.
