– Бред какой-то. Бред и домыслы, – тяжело сказала она. – Это совершенно невероятно… Это совершеннейший бред.
Она явно собралась встать. Поняв, что сейчас произойдет, что зримой наготы сейчас в комнате будет излишек, Эндерби метнулся с болтающимися гениталиями через комнату, толкнул ее назад на кровать и натянул на нее простыни.
– Поменьше фривольности, если ты не против, и ерунды поменьше. До того как мы поженились… Слушай меня, я с тобой разговариваю! До того как мы поженились, ты была всем, о чем я мечтал с тех пор, как был мальчишкой. Ты была всем, чем не была она, ты была высвобождением, ты была выходом. Ты была тем, что покончило бы с ней раз и навсегда. А теперь посмотри на себя!
Точно он был чужим человеком, который только что к ней вломился, жена натянула на грудь серую простыню, и вид у нее стал испуганный.
– Ты пытаешься затащить меня назад в тот старый мир? Да? Назад в чертову церковь и женские запахи повсюду…
– Ты пьян, – сказала она. – Ты с ума сошел.
В дверь постучали, и Эндерби, жестикулируя, пошел открывать, красуясь теперь наготой так, как новеньким костюмом.
– Пьян, да? С ума сошел, да? Это ты меня опоила, вот в чем дело.
Он открыл дверь, и хозяйка дома подала ему стопку выглаженной высушенной одежды.
– Tante grazie[53], – сказал Эндерби и, повернувшись назад к жене, представил свой зад signora. Она захлопнула дверь и ушла, громко бормоча что-то по-итальянски.
– Все пошло совсем не так, как я ожидал, – сказал Эндерби, бросая одежду на кровать. – Это была чертовски большая ошибка, вот что это было.
Жена потянулась за блузкой, сердито, суетливо дрожа.
– Ошибка, говоришь? Ничего себе благодарность, должна я сказать, ничего себе благодарность!
Она помедлила. Одна рука уже лежала на одежде; она глубоко дышала, словно по спине ее забродил стетоскоп, и смотрела куда-то вниз, стараясь овладеть собой.
– Я сдерживаюсь, как видишь, – спокойно сказала она. – Кто-то же должен сохранять здравый рассудок.
Прыгая на одной ноге, Эндерби надевал трусы.
– Послушай меня, – сказала она, – послушай. Ты как ребенок. Ты совсем ничего не знаешь о жизни. Когда я только с тобой познакомилась, то подумала: ужасно, что такой талантливый человек живет вот так. Нет, дай мне договорить, не то я сорвусь.
Эндерби пробормотал что-то из недр рубашки.
– У тебя не было женщины, – продолжала она. – Ты ни во что не верил, у тебя не было чувства ответственности перед обществом. О, знаю, у тебя были эрзацы всему этому, – сказала она горько. – Грязные фотокарточки вместо плоти и крови.
Эндерби повторил танец с прыжками, на сей раз надевая штаны, хмурясь и краснея.
– Твой мир, – сказала она высокопарно, – съежился до самой маленькой комнаты в доме. Разве это жизнь для мужчины? – спросила она с нажимом. – Разве это жизнь для поэта? Разве ты так собирался творить великую поэзию?
– Поэзия, – откликнулся Эндерби. – Не заводи про поэзию. Про поэзию я лучше тебя знаю, спасибо, – фыркнул он. – Позволь сказать тебе вот что. Никто не обязан принимать общество, женщин или религию, вообще никто никому не обязан. Что до поэзии, то это удел анархов, то есть для тех, кто общество не приемлет. Стихи пишут мятежники, изгнанники, аутсайдеры, ее пишут те люди, кто сами по себе, а не овцы, блеющие «браво» папе римскому. Поэтам не нужна религия, и глупые сплетни на вечеринках с коктейлями им тоже не нужны. Они сами творят язык, они сами творят мифы. Поэтам никто не нужен, кроме них самих.
Взяв бюстгальтер, Веста устало застегнула его, точно необходимое орудие искупления.
– Тебе как будто понравилось ходить на вечеринки. Ты как будто думал, что неплохо носить приличный костюм и разговаривать с людьми. Ты говорил, это цивилизованно. Как-то вечером, возможно, ты забыл, ты прочел мне длинную скучную лекцию про поэта и общество. Ты даже потрудился поблагодарить меня, что спасла тебя от старой жизни. Однажды, – она вздохнула, – ты совершенно ясно дашь людям понять, чего именно ты на самом деле хочешь.
– Ну, это было довольно мило, – уступил Эндерби. – Приятная перемена. Приятно было быть чистым и подтянутым, понимаешь, и слушать людей с образованной речью. Понимаешь, это так отличалось от моей мачехи. – Теперь, совершенно одетый, он с уверенностью уселся на плетеный стул в углу. – Но если общество означает возвращение в церковь, я не хочу иметь с ним дела. Для меня церковь намертво связана с той полной предрассудков мерзавкой, злобной и нечистой.
– Какой ты глупый, – сказала Веста, быстро и опрятно скользнув в платье. – Такой неотесанный. Лучшие умы современности принадлежат к церкви. Поэты, романисты, философы. Только потому, что глупая неграмотная женщина извратила для тебя религию, не означает, что она сущая ерунда. Ты глупец, но не настолько же. И вообще, – щелчком открыв сумочку, она стала рыться в поисках расчески, – никто не просит тебя вернуться в церковь. Церковь, надо полагать, прекрасно может без тебя обойтись. Но если я возвращаюсь, ты мог бы хотя бы проявить толику вежливости и порядочности и сделать вид, что возвращаешься со мной.
– Ты хочешь сказать, нам придется пожениться по-настоящему? Чтобы нас обвенчал священник в церкви? Послушай, почему ты обо этом не думала раньше? – Он скрестил на груди руки и закинул ногу на ногу. – Почему тебе понадобилось ждать нашего медового месяца, чтобы решить, что хочешь снова блеять в стаде? Не отвечай, я сам знаю ответ. Потому что ты хочешь войти в историю как женщина, которая преобразила жизнь, веру и творчество Эндерби. Вот что говорил Утесли, но я об этом раньше не думал, потому что и правда считал, что ты питаешь ко мне нежные чувства, но теперь, при трезвом рассмотрении, я понимаю, что это невозможно, я ведь некрасив, далеко немолод и, как ты была добра указать, глуп. Ладно, зато теперь мы знаем, как обстоят дела.
Она расчесывала волосы, скрипя зубами, когда расческа цеплялась за колтуны. И цвет пенни засиял, потрескивая, возобновленный после крысинохвостиковой тусклости.
– Дурак, дурак, дурак, – повторила она. – А я-то надеялась, что мы сможем построить семью. Мы все еще можем. Разумеется, если ты думаешь, что Утесли стоит доверять больше, чем мне – кстати, не забывай, Утесли до смерти тебе завидует, – то это твое дело, можешь продолжать в том же духе. Факт в том, что при всей твоей глупости я к тебе очень привязана и одновременно чувствую, что могу сделать тебя счастливее, сделав тебя более нормальным, более разумным.
– Ну вот видишь! – победно воскликнул Эндерби.
– Да ерунда. Я говорю вот о чем, творцу нужно место в мире, он должен быть чему-то предан, и ему нельзя утрачивать связь с теченьем жизни. Ведь беда-то с твоим творчеством, что читается оно как совершенно от жизни оторванное.
– Очень интересно, – откликнулся Эндерби, все еще не расслабляя рук. – Очень, очень увлекательно.
– Бр-р, – сказала она, опадая, точно внезапно очень устала. – Да какая разница? Кому будет дело, пишешь ты великие стихи или нет? Самый нелепый малолетний поп-певец в миллион раз уважаемее тебя. Продается лишь десяток экземпляров каждой книги, какую ты пишешь. Случится ядерная война, и библиотеки будут уничтожены. Какой толк? Какой может быть толк, если не верить в Бога?
Совершенно пав духом, она села на кровать и беззвучно заплакала.
Эндерби тихонько подошел к ней.
– Прости, мне ужасно жаль. Но думаю, я слишком стар, чтобы взаправду учиться жить по-другому, слишком стар, чтобы измениться. Может, нам лучше признать, что все это ошибка, и вернуться к тому, как было раньше? Ничего плохого ведь пока не случилось, правда? Я хочу сказать, мы ведь даже не женаты по-настоящему.
Она строго подняла глаза.
– Ты как ребенок. Ребенок, которому не понравилось первое утро в школе, а потому он говорит, что завтра он туда не вернется. – Она вытерла глаза и снова стала уверенной в себе, несгибаемой. – Никто не выставит меня на посмешище, – сказала она. – Меня нельзя бросить.
– Ты могла бы аннулировать брак, – сказал Эндерби. – По причине невступления в супружеские отношения. Мы ведь никогда в них не вступим, сама знаешь.
– Ты надеешься, – сказала Веста, – вернуться назад и жить на крошечный, но сносный доход, писать стихи в сортире… Но этому не бывать. Ту толику капитала, что у тебя осталась, получу я. Об этом я позабочусь. И то, что ты купил, куплено на мое имя. Никто не выставит меня на посмешище.
– Я могу найти работу, – рассердился Эндерби. – Я ни от кого не завишу. Я могу быть самостоятельным. – Тут он почувствовал, как на глаза ему наворачиваются слезы жалости к себе. – Поэта, – всхлипнул он, – лучше оставить жить в одиночку. – Сквозь слезы он видел путаные образы дантовых орлов, парящих вокруг освещенных молниями пиков. Встав с краешка кровати, он пошел стоять в углу. – Поэта надо оставить в покое, – повторил он, ревя как семилетний жених елизаветинских времен, который плачет, что нельзя поехать домой с папой.
