– Чего ты расшипелась? – сказал я.
– И расшипелась, и насрать. Все! Я хочу уйти. Пошли. Отвези меня в бурлеск. Отвези меня куда угодно.
– Но мы после этого должны ехать на машинах – вся компания уже столько всего запланировала.
– Мне нравится, как этот Ноулз на пианино играет – только он один из всех и ничего – да еще Олмстед – и Хеннесси, наверно, потому, что он ирландец, и тут его не поймаешь, а? Хм: я уже насмотрелась, досыта наелась твоим знаменитым Нью-Йорком. Прямо не знаю, что мне с ним делать. Ты ведь в курсе, где меня теперь можно будет найти, паря. Дома. В старом добром доме… – Головокружительно, сладко, все совокупные лодыжки всех ваших неистовых красоток не могли бы сравниться с единственным атомом тела Мэгги в изгибе под рукой, все глаза их, брильянты и пороки ни в какое сравнение не пошли бы с острием Звезднопыльного Личного Я Мэгги.
– Да я даже не смотрю ни на одну из этих женщин.
– Ай да ладно тебе – там эта Бетти, про которую тебе весь вечер твердят – Чего ж ты с ней не идешь танцевать – Она такая красивая – У тебя такой успех в Нью-Йорке – говенный рай.
– Ты что, с ума сошла?
– Ох, закрой рот – О Джеки, поехали домой, Рождество с тобой будем вместе справлять – зачем тебе весь этот кавардак – трубят, галдят, а в итоге шиш – у меня по крайней мере четки в руке будут – чтобы не забыл – На нашу хорошенькую крышу будут падать снежинки. Зачем тебе эти французские окна? Что тебе эти башни Манхэттена, тебе же только любовь у меня в объятиях нужна вечером после работы – Тебе что, больше счастья будет, если я себе грудь напудрю? Тебе тыща кинотеатров нужна? Давиться в автобусе с шестнадцатью миллионами других людей, слезать вместе с ними на остановках – Не нужно мне было тебя никуда из дома отпускать. – Густые губы тяготили мое глухое ухо. – Тебя всего туман окутает с ног до головы, Джеки, в чистом поле застрянешь – И мне умереть просто так дашь – и не приедешь меня спасать – я даже не буду знать, где твоя могилка – помнишь, какой ты был, где твой дом, что твоя жизнь – ты умрешь и знать не будешь, во что мое лицо превратилось – моя любовь – моя юность – Сожжешь себя без остатка, как мотылек, который прыгает в паровозную топку, потому что ему мало света – Джеки – и умрешь – и себя от себя потеряешь – и забудешь – и утонешь – и я тоже – и что это тогда все такое?
– Я не знаю.
– Тогда вернись к нашей веранде к нашей реке нашей ночи деревьям и ты ведь любишь звезды – слышишь, автобус к углу подъехал? – где ты из него всегда выходишь – больше не надо, мальчик мой, не надо – Я видела, у меня виденья были и идеи: ты такой красивый, мой муж, шагаешь по самой верхушке Америки со своей лампой – как тень – я слышала, как ты насвистывал – песенки – ты же всегда поешь, когда идешь по Массачусетс – ты думал, я не слышу, или я совсем тупая – Ты же не понимаешь грязи – на земле. Джеки. Лоуэллский Джеки Дулуоз. Поехали домой, бросай здесь все. – У нее перед глазами пиковые тузы; я видел, как они там сияют и поблескивают. – Потому что жить в этот Нью-Йорк я никогда не приеду, тебе придется меня дома замуж брать, уж какая я есть… Ты здесь весь потеряешься, я это так и вижу – Не нужно было тебе из дому сюда уезжать, плевать мне, что бы там ни говорили про успехи и карьеры – тебе от этого ничего хорошего – Да ты и сам своими глазами это видишь – А погляди-ка, фря какая утонченная, дура, наверно, каких мало, и на врачей психовочных для нее тыщи долларов тратят – да забирай ты их себе, братишка – на здоровье. – Ха, – завершила она горлом, оно дрогнуло, и я поцеловал ее, и мне хотелось насытиться каждой унцией ее таинственной плоти, каждой частью бугорком ручейком дырочкой сердцем, всем чего я даже пальцами своими еще не познал, всею ее изголодавшейся драгоценностью, единственным, никогда не повторимым алтарем ног ее, животом, сердцем, темными волосами, а она не знала об этом, без благословения, без благодати, тусклоглазо прекрасная. – Пусть меня забирают в любую минуту, я готова, – сказала Мэгги, – но в этой дыре уж пускай птицы не поют.
В ее глазах видел я тлеющее Содрать бы это клятое платье и никогда не видеть его больше!
Позже моя сестра спросила:
– А Мэгги волосы с лица убрала? – или челка висела? – У нее же личико маленькое – Она розовое надела? Должно хорошо смотреться, она такая смугленькая. – Челка у нее висела – моя маленькая челка Мерримака.
Где-то в обширной ювелирии лонг-айлендской ночи мы брели, под ветром и дождем – Воскресный вечер – выходные закончились – поездки, коктейли, представления, назначенные встречи, все выполнено, все без радости – платье ее уже давно упаковано обратно в коробку – Она дулась, пока я тупо вел ее сквозь неведомые тьмы города – Дом ее тетки стоял где-то за пустырем, чуть дальше по улице – Уныние воскресного вечера – ветер трепал ее милыми волосами мне по губам; когда я попробовал ее поцеловать, она отвернулась, я слепо потянулся за потерявшимся поцелуем, что никогда больше не вернется – Дома тетка приготовила для нас и для миссис Кэссиди большой воскресный ужин, та дожидалась нас все выходные, притом покорно – помогала по кухне – только в Радио-Сити съездила.
– Я не ослышалась, Джек сказал, что у него в животе урчит? Ты ж обессилел уже совсем – садись-ка, вот тебе супу.
– Ну что, детки, повеселились?
Мэгги:
– Нет!
– Мэгги! ну как ты себя ведешь?
Я помог ей снять пальто; под ним на ней было хлопчатобумажное платьице; от сладости ее фигурки мне захотелось расплакаться.
– Мэгги никогда ни Бостон не нравился, ни другие места, – сообщила мне миссис Кэссиди, – так что не обращай на нее внимания, она просто дурью мается – Ей нравится только носить старый свитер, туфли и на качелях качаться – совсем как я.
– Мне тоже, миссис Кэссиди – если б не нужно было в футбол играть.
– Идите есть!
Громадный ростбиф, картошка, мятая репа, подливка – как раз то, что ирландская дама станет в меня впихивать, да еще с добавкой.
После ужина с разбитым сердцем сидел я на другом конце гостиной напротив Мэгги и наблюдал за нею, полусонный, а они разговаривали – как дома, поужинали, дремлем в креслах, сладкие ноги Мэгги – Ее темные глаза презрительно окидывали меня – Она свое слово сказала – Миссис Кэссиди видела, что мы не поладили – Большая экспедиция, планы, великий бал, цветы – все коту под хвост.
Утром в понедельник они отправились домой, хорошенько выспавшись, Мэгги – к своей веранде, младшим сестренкам, обожателям, что по-соседски заглядывают на огонек, к своей реке, к своей ночи – а я к своим водоворотам нового треска и блеска – стоя в школьном коридоре, Милтон Блох, позже ставший композитором, представил меня Лайонелу Смарту («Псих Смарт» – и это преподавателю математики), который впоследствии стал моим замечательным милым другом современного джазового поколения, Лондона, Нью-Йорка, целого мира – «Это Джек Дулуоз, он считает, что самая великая банда – у Маггзи Спэнира»[79], а Лайонел весь вспыхивает, хохочет: «У Каунта, чувак, у Каунта»[80] – 1940-й – бегом в «Савой», треп на тротуарах Американской Ночи с басистами и падшими духом тенорами с громадными безразличными веками (Лестер Янг[81]); статьи в школьную газету, в «Парамаунте» Гленн Миллер, новые ботинки, выпускной день, а я валяюсь на травке и читаю Уолта Уитмена и свой первый в жизни роман Хемингуэя, а с другой стороны студгородка долетают бурные аплодисменты и напутственные речи (у меня не оказалось белых штанов).
Весна в Нью-Йорке, первый запах древесного дыма на Третьей авеню в первую ночь без заморозков – парки, любови, прогулки с девчонками, стили, восторги – Нью-Йорк на безукоризненной лирической полочке Америки в Ночи, Яблоко на Скале, зеленый мазок отвесного Куганз-Блафф над Поло-Граундз в первую неделю мая, и Джонни Майз[82] из «Сент-Луисских Кардиналов» засандаливает новый хоумран – сестренка Билла Керески Мики в черных шелковых брючках в пентхаусе, губы алые, а под глазами круги шестнадцатилетней, на груди – мягкий инициал – Пластинки Дьюка[83] – Дикие гонки в Йельский студгородок, круг за кругом вокруг Маунт-Вернон в полночь с гамбургерами и девчонками – Фрэнк Синатра невероятно блистателен в свободном ниспадающем костюме, поет вместе с Гарри Джеймсом «На сингапурской улочке»[84], и не только девчонки-подростки от него тащатся, но и мальчишки-подростки, что уже слышали в Калифорнии этот печальный кларнет Арти Шоу на тихой изумительной улочке у Утрилло[85] – Всемирная Ярмарка, грустные тромбоны с эстрады-ракушки над всеми этими лебедями – Павильоны с международными флагами – Счастливая Россия – Вторжение во Францию, большой Бух! за морем – Французские профессора под деревьями – Чокнутый Марти Черчилль лезет в подземку и сшибает у какого-то мужика шляпу на пол, а поезд трогается Ха Ха Ха! – мы несемся по платформе надземки – Просыпаюсь однажды воскресным утром в квартире Дэвида Ноулза на Парк-авеню, открываю жалюзи, вижу молодого мужа в фетровой шляпе и гетрах, он выгуливает красиво одетую жену и младенца в коляске сквозь рябь золотых солнц, прекрасно и совсем не грустно – Créme de menthe в «Плазе», vichyssoise, pâté[86], при свечах, роскошные шеи – Воскресенье в «Карнеги-холле».
