– Я все еще не могу в это поверить.
– Во что?
– Что ты вышла замуж. Что я женился.
– «На радужной поверхности пруда дрожали блики в сумеречной мгле».
– Ты уехал, не сказав ни слова.
– Я должен был решиться. Прости меня, Пилар.
– Ты все разрушил.
– Нет.
– «Есть птица, гордый ангел на земле, чей кров – ночная, темная вода». Под этим образом я подразумеваю одного из лебедей.
– Какая прелесть. Как вы сказали?
– «Есть птица, гордый ангел на земле, чей кров – ночная, темная вода». То есть дом лебедей, их гнездо, на воде.
– Конечно. Они ведь там живут, правда? – И сеньора Ригау глубоко вздохнула. – Как мила поэзия!
– Ты меня даже не спросил.
– Я писал тебе из Гаваны.
– Да, это все решает. Ты причинил мне боль.
– Я делал это для тебя. Чтобы ты могла…
– Мог бы спросить у меня, нужно ли мне все это.
– …«И в сумеречном воздухе шептали». Это сонет. А теперь секстина, Наталия. Если я вас не слишком утомил.
– Как вы можете такое говорить? Я в таком восторге! Я прежде никогда не видела настоящего живого поэта. Ах!
– Итак, послушайте секстину…
– Когда мы можем увидеться и поговорить спокойно?
– Никогда. Все уже кончено. Ты все решил за двоих.
– Пилар… Я все хочу тебе объяснить по порядку, как следует, не шепотом.
– Никогда.
– Пилар, любовь моя…
– Моего мужа на следующей неделе не будет дома.
Дело в шляпе. С первого же тайного свидания любовь возродилась с новой силой. В первые дни Пере рассыпался в извинениях и умолял о прощении. В последующие дни – бесконечное молчание и признание того, что да, мне было невозможно не думать о тебе, Пере, о тебе, Пилар. А третья волна свиданий уже несла с собой большее сближение (они целовались, держались за руки, вздыхали и подолгу, очень подолгу молчали). И тогда пришел черед ревности по поводу супругов (я как подумаю, что вы в постели вместе…) и слез Пилар, потому что положение было не из легких. Тогда они решили стать любовниками, и спокойствие снова воцарилось в их душах. Следуя самоубийственной идее, прабабушка Пилар стала вести личный дневник, в котором записывала, Микель, для сведения моего и немногих печальных избранных, подробности этих отношений, благодаря которым ты стоишь сейчас передо мной, с лицом как у вареной рыбы, с раскрытым ртом и с тенью сомнения в сердце.
И дядя Маурисий достал знаменитую тетрадку в черной обложке из-под стула, с некоторым нетерпением, как будто уже давным-давно ждал этой минуты. Он вручил ее Микелю, не прибавив ни слова.
Микель открыл ее на первой странице. Почерк прабабушки Пилар был ровным, мелким, почему-то совсем не женственным. Он был полон энергии, что вовсе не соответствовало смутному образу увядшей женщины, сложившемуся у него по рассказам родных. Он начал читать стоя, а дядя нетерпеливо ждал его реакции.
20 марта 1886 года
Дрожащей рукой начинаю писать эти тайные строки, предназначенные лишь для меня, и буду читать их и перечитывать наедине с собой. Не знаю, для чего мне это нужно. Не из влечения к опасности, а оттого, что, если мне об этом не писать, я буду чувствовать себя несчастнейшей из женщин. Вся жизнь моя – печаль: туда, где ждет меня любовь, где счастье и утешение, мне путь закрыт. Мы с возлюбленным договорились разрушить препятствия, которые люди воздвигли перед нами. Но мы договорились и о том, что никто, ни в наших семьях, ни в Фейшесе, не должен ничего об этом знать. Наша любовь глубока и потому сокровенна. Наша любовь невозможна и потому глубока. Господи! Как я страдаю от своего положения! Я провела долгие дни в сомнениях, не зная, решиться ли на этот шаг или же, точнее, признаться ли самой себе, что шаг уже сделан, и продолжить начатое. Я умирала от желания рассказать об этом отцу Висенсу, но предпочла хранить молчание. Он – мой исповедник, с тех пор как я вышла замуж, но еще многого не знает. Он слишком молод и неопытен, и я уже почувствовала его глубокое незнание женского сердца. Вне всякого сомнения, он бы меня не понял, осудил бы и, самое главное, приказал бы мне навсегда забыть об этом безумии. Я не могу похвастаться образованием, но все же обладаю малой толикой здравого смысла и отдаю себе отчет в том, что, когда порывы сердца так сильны, бороться с ними бесполезно. Мы с возлюбленным много часов подряд беседовали об этом, и он убедил меня в том, что такая глубокая страсть не может быть греховной; что такую безграничную нежность следует беречь и лелеять. Да, это так: мы оба были не правы. Нам следовало стать мужем и женой. Мы совершили ошибку и ныне платим за нее, хотя в ней и не было нашей вины. Мы с возлюбленным долго говорили об этом, целую вечность. Но и будучи одна, я думаю об этом вновь и вновь, прогуливаясь по саду возле особняка или запершись в комнате, когда мужа нет дома. Иногда сложнее всего, смирившись с таким непростым положением, хранить свои чувства в тайне, зная, что могут пройти долгие дни, слишком много дней, до тех пор, пока я смогу его увидеть и настежь раскрыть ему свое сердце. И потому я решила доверить свои сокровенные чувства этим тайным страницам. Даже мой возлюбленный об этом не знает. Это только моя тайна. Сегодня мой возлюбленный поцеловал меня так, как никогда никто не целовал. Если бы он захотел, я отдалась бы ему. Я бесконечно жажду его любви. Когда я пришла домой, в великолепный особняк, где живу, и застала мужа сидящим в кабинете, за чтением одной из книг его библиотеки, в тишине и спокойствии… мне стало невероятно грустно, и я почувствовала себя дурной и порочной женщиной.
– Можно я заберу тетрадку с собой?
– Ни в коем случае. Она моя. – Он вздохнул и посмотрел вокруг. – Можешь читать ее здесь, у меня предостаточно времени.
Первые страницы дневника заключали в себе признание в желаниях и сомнениях и, самое главное, постоянное стремление оправдывать поступки, которые окаменелая мораль прабабушки Пилар должна была жестоко осуждать.
– Несчастная женщина, как же ей пришлось страдать.
– Ну а как же. – Дядя взял в руки тетрадку и пробежал глазами по строчкам, не читая. – Когда я в первый раз это… прочел, я полностью с ней отождествился: тетушка Пилар переживала то же, что пришлось пережить и нам с Микелем… Казалось, что сила слов слила нашу боль в одно целое, сделав нас одним человеком.
– А из прабабушки получилась бы хорошая писательница.
– Ты помнишь ее лицо?
– Дядя! Она умерла лет за десять до того, как я родился.
– Да? – Он на несколько секунд замешкался в недоумении. – Тогда, наверное, ты помнишь ее портрет, который висел в галерее.
Конечно же, Микель помнил лицо прабабушки на полотне, которое он видел с самого детства: стройная женщина со скромным видом и мечтательными глазами, в которых, теперь я понял, жила еще и непокорность: упорное и в некотором роде бунтарское молчание прабабушки имело глубокие причины. С портрета глядела женщина двадцати с лишним лет, уже привыкшая к той двойной жизни, начало которой ей так нелегко далось. Поэтому бедняге-художнику (Рафаэлю Коласу из Манрезы) было так сложно передать отблески тайны во взгляде. У прабабушки Пилар в молодости были темные волосы, но теперь я знал, что глаза у нее были светлые, глубокие, таинственные, печальные, непокорные и в своем роде – единственные.
4 мая 1886 года
Я долго плакала. Сегодня я долго проплакала. Муж уже несколько дней обеспокоен моей грустью, потому что не знает ее причин. Я вижу, что он не решается меня спросить и забывается среди своих стихов, возможно боясь узнать, что со мной происходит. Сегодня я плакала от радости и от боли. От боли – потому что я живу тайной любовью. От радости – потому что твердо решила больше не думать о своем положении. Я с ним смирилась. Любить – не греховно. И если по воле обстоятельств мне суждено скрывать свою любовь, да будет так. Но пусть никто меня не судит, ведь я уверена, что поступаю правильно. Я еще не решилась сходить к исповеди. Быть может, никогда не пойду. Как бы то ни было, размышления моего возлюбленного не дают мне пасть духом. Он искренне верит, что мы не грешим; что не нужно ни в чем исповедоваться; что если об этом узнают священники, они только еще больше все запутают своими нелепыми условностями, не принимающими во внимание человеческое сердце. Мне кажется, он меня убедил. Но… как же я пойду к причастию? И правда ли, что я живу не во грехе? Всегда можно съездить исповедоваться где-нибудь далеко, там, где меня не знают. Меня терзает мысль о грехе. И о возможности потерять любимого. О Господи, как я несчастна!
30 мая 1886 года
Сегодня, чтобы утешить меня в этой боли и печали и открыть хоть уголок для радости в моем сердце, муж подарил мне великолепный рояль. Его поставили в библиотеку, и я еще дольше проплакала, потому что чувствую себя неблагодарной. Муж начал говорить мне, что, вероятно, мне следовало бы обратиться к врачу. Ах, если бы он знал, что, сколько ни врачуй, боль моя неизлечима!
