30 мая 1886 года
Сегодня, чтобы утешить меня в этой боли и печали и открыть хоть уголок для радости в моем сердце, муж подарил мне великолепный рояль. Его поставили в библиотеку, и я еще дольше проплакала, потому что чувствую себя неблагодарной. Муж начал говорить мне, что, вероятно, мне следовало бы обратиться к врачу. Ах, если бы он знал, что, сколько ни врачуй, боль моя неизлечима!
Какой же захватывающей дух должна была быть жизнь рядом с этой женщиной, Микель! А вот я прожил тридцать лет бок о бок с ней и не заметил ни малейшего намека на пламя страсти, и, если ты не против, Микель, давай зайдем в помещение, а то мне уже как-то холодно.
– Февраль на дворе, дядя.
– Ты торопишься?
– Вовсе нет. У вас тут можно курить?
– Попробуй. Если кто-нибудь заорет, значит нельзя.
В доме Женсана с самого начала привыкли к тому, что молодая невестка под разными предлогами надолго покидает дом. Ей нравилось самой руководить каждодневной закупкой продуктов, и она очень часто ходила с Розой на рынок. Кроме того, она никогда не забывала нанести визит тем или иным друзьям и знакомым, а также матери, жившей на другом конце города. Но система свиданий, которой следовали любовники, была достаточно изобретательной и необычной. Она напомнила Микелю те опасные встречи, что составляли часть его существования в подполье, со всеми осторожными передвижениями преследуемого хищника, бывшими их неотъемлемой составляющей. (Ровно в три пройдешь мимо остановки у «Терминуса». Посмотришь, не заметно ли странных передвижений. Через полчаса еще раз пройдешь. Первый взгляд на связного. В третий раз – еще через двадцать минут. Встреча без пятнадцати четыре в баре «Чемпион» на улице Пау Кларис. Десятиминутная встреча, без лишних слов передашь сообщение и пожелаешь товарищу удачи. Ты уйдешь первым, я подожду еще несколько минут. И на метро не езди.) Иногда свидания были коротки: она выходила прогуляться в сад и как бы невзначай направлялась в тот уголок, где росли каштаны. Там, притаившись у деревянной калитки, она дожидалась, когда за воротами послышится стук колес экипажа Пере. И когда он подъезжал, быстрым движением открывала калитку и садилась в двухместную карету, на облучке которой сидел он, и Пере потихоньку направлял лошадь на пустынную дорогу к дому Боада и, не доехав до него, поворачивал назад. Они старались воспользоваться каждой минутой, каждой секундой встреч, чтобы сказать друг другу о своей любви, утвердиться в ней, и избегали строить планы: это было невозможно. И главное – чтобы условиться о новой встрече, всегда в новом месте, никогда не повторяя один и тот же маршрут. Так все шло до тех пор, пока Пере не достал ключи от уединенной спальни в полузаброшенном доме, принадлежавшем глухой и почти разорившейся старухе, ничем не интересовавшейся, кроме золотых монет, которые каждый раз оставлял ей молодой джентльмен в обмен на ее гробовое молчание. И тогда все приняло гораздо более серьезный оборот, Микель. Ух, здесь явно нельзя курить – смотри, она мчится к нам, как фурия.
– Извини.
– Ничего, друг мой. Сейчас мы уже все поняли. – Он аккуратно спрятал шоколад, который только что достал из тумбочки. – Видал, какая грудастая у нас командирша?
22 июня 1886 года
Сегодня я взошла на его ложе, и мне не стыдно писать об этом. И напротив, мне было бы очень неловко рассказывать о том, что происходит между мужем и мной. Вернее, о том немногом, что между нами происходит. Он – человек совсем не страстный, способный принимать вещи такими, какие они есть, и сердечные нужды его очень невелики: вероятно, он полностью удовлетворен поэзией. Он смотрит на меня издалека, видя мою печаль. Но полно. Наверное, иногда он задается вопросом о причинах грусти, но предпочитает находить ответ в своих стихах. Да, мы вступили в супружескую связь, но так мал и почти незаметен был его вклад, что мне показалось, что единственной целью мужа на этом поприще явилось произведение на свет потомства, которого пока что не предвидится. По мнению доктора Каньямереса, есть вероятность того, что я бесплодна; муж этим весьма обеспокоен, а мне это безразлично. И пусть он лучше подольше ко мне не прикасается, ведь с каждым днем мне все труднее притворяться, и когда-нибудь он может задаться вопросом, откуда во мне такая холодность. Он не любит меня; и я его не люблю. И именно благодаря взаимному равнодушию наша совместная жизнь не стала адом. По крайней мере, до сего дня.
Но я хотела рассказать не о муже, а о возлюбленном. Сегодня я взошла на его ложе. Сегодня меня обнимали верные, сильные и любящие руки. Сегодня я положила голову на грудь, в которой взаправду бьется сердце. Сегодня я позволила ему снять с моего тела покров за покровом и почувствовала безмерное наслаждение от его созерцающих глаз. И он сказал мне, что я – само совершенство, и показал мне… Но есть вещи, которые нельзя доверить даже этим страницам. Я почувствовала себя самой счастливой и уверенной женщиной в мире. Мой возлюбленный был внутри меня и наполнил меня, сделал меня настоящей. Отчего же от тех прекрасных слов, которые говорил мне муж, когда ухаживал за мной, я не дрожала, как сейчас, когда говорит со мной возлюбленный? Я счастлива тем, что наша тайна с каждым разом все глубже. Как, я сказала «я счастлива»? Да, я именно так и написала. Но как же несчастлива я в то же самое время! Через четыре дня мы снова встретимся в том же месте, и я попрошу его, чтобы он снова мной овладел. Я счастлива. Меня зовут. В вечерний час, когда тени смешивают контуры предметов в доме Женсана, я увереннее хожу по длинным коридорам. Пойду посмотрю, чего им нужно. Я должна распорядиться приготовлениями к завтрашнему ужину: муж пригласил моего возлюбленного и его несносную супругу. Он сам решил их пригласить, и я не стала спорить, хоть мне и ужасна мысль, что мы можем выдать себя, потому что одно то, что он будет рядом со мной и я смогу его видеть, уже заставляет меня трепетать. Просвистел соловей. И канарейки в галерее не перестают трещать, как будто встает заря.
Я села за рояль, на случай если завтра соберусь что-нибудь для него сыграть. Но пальцы не бегут по клавишам так быстро, как раньше, когда я была одинока. Наверное, это от любви.
– Ты знаешь, интересно она все-таки писала.
– История обычно несправедлива, – сухо ответил дядя. – Никто никогда не узнает, что литературный дар этой молчаливой женщины был значительнее, чем талант ее мужа.
– Зачем ты надел пальто?
– Пойдем на улицу, покуришь там спокойно.
– Ну дядя, да какая разница.
– На улицу, там нам самое место. Возьми с собой тетрадку.
Ужин, как рассказала впоследствии в мельчайших подробностях бабушка Пилар, выдался очень интересный. Ей было трудно следить за ходом разговора. Она два раза запачкалась, давала ошибочные приказания служанкам (налить вина в полные бокалы, принести десерт между первым и вторым блюдом) и не решалась поднять глаза на своего возлюбленного, разве только украдкой, боясь, как бы эта дура Наталия, которую он взял себе в жены, не заметила ее замешательства. А он, как светский человек, напротив, владел притворством в совершенстве, шутил, смеялся, настоял на том, чтобы послушать последнее сочинение Маура Второго, Рифмоплета из Фейшеса, и галантно беседовал со свекром (прапрадедом Антонием Женсаной Вторым, Zoon Politikon[115], ушедшим на пенсию из-за потери голоса) и свекровью (прабабушкой Маргаридой), так что все пришли в восторг от его savoir-faire[116].
– Что на тебя нашло, милочка?
– На меня? Ты о чем?
Дон Маур Женсана снимал подтяжки и расстегивал накрахмаленный воротничок, который так его мучил. Перед тем как надеть на ночь наусники, он зашел в будуар к донье Пилар и задал ей этот вопрос. Она, в страхе, что за вопросом последует обвинение, улыбнулась отражению мужа в зеркале:
– Почему ты вдруг решил меня спросить?
– У тебя был такой отсутствующий вид. – Он авторитетно погрозил ей пальцем. – Послушай, Пилар. Если мои гости тебе неприятны… – он помолчал, чтобы его слова имели больший вес, – ты просто обязана сделать над собой усилие и вести себя прилично, ты уже не маленькая.
– Но ведь…
– Не важно. Перед уходом сеньор Ригау спросил меня, здорова ли ты.
– Прямо так и сказал? – с ужасом спросила бабушка.
– Конечно. Тебя удивляет, что на свете есть воспитанные люди?
Чтобы уйти от ответа, донья Пилар начала тереть себе лицо ватой, всячески показывая, что этот галантный Ригау и его милейшая жена ей совершенно безразличны. Она даже это, бедная девочка, описала в своем дневнике. И действительно, насколько мог судить Микель, с бо́льшим литературным талантом, чем у ее прославленного мужа.
30 декабря 1886 года
Я не бесплодна. Господи, теперь я уж и не знаю, что делать. Я жду ребенка от своего возлюбленного и ужасаюсь тому, что мне это не только не совестно, но и наполняет меня гордостью. Настолько изменились мои воззрения? Настолько повлияли на меня свободолюбивые идеи моего возлюбленного? Не знаю, но только я уже не думаю о том, что могу попасть в ад, с таким отчаянием, как несколько лет назад. Он говорит, что я понемногу освобождаюсь от этого рабства. Но все же мне часто приходят в голову мысли о негасимом пламени преисподней.
