Я не вправе замалчивать моменты счастья. Оркестр, туш!
В отраженном от воды мягком солнечном свете вырисовывались контуры лесистых островов. Вдали, где-то возле острова Бьёркё, море шло серебряными полосами. Так, незаметно, «Триумф» приблизился к берегу.
На открытых верандах горели желтые лампы. Слышались смех и голоса. Полуночники махали руками молодым людям на паруснике.
Внезапно дома сменились голыми мысами, между которых блестела вода. И все это то приближалось, то отдалялось, теряясь в белом тумане, то словно кружилось в танце.
Абель никогда не видел Эстрид такой счастливой. Она звонко смеялась навстречу выступающим из серебристой дымки новым фьордам. Абель держал руль. Береговая линия то сужалась, то расширялась, то петляла. Ландшафт вокруг менял формы и очертания, так что казалось, «Триумф» остается в нем единственной неподвижной точкой.
Эстрид молчала. Она завернулась в одеяло и прислонила голову к перилам. Небо над головой было таким же белым, как морская гладь, по которой скользила лодка. Оно тоже плыло и скользило, изгибалось арочными сводами и терялось в белом тумане. И на нем не было ни одной звезды.
Абель сжимал руль, и «Триумф» летел вперед.
Вскоре вокруг них сомкнулось кольцо тумана, и граница между небом и морем совершенно исчезла, как и острова.
Они оторвались, потерялись в ночной дымке, как вдруг стали различать в ней звуки. Поначалу несвязные и неясные, они усиливались, складываясь в обрывки мелодии.
Абель слушал, стоя на палубе. Эстрид обхватила руками колени и вскинула голову. Где-то совсем рядом играли флейты и скрипки, мягко бухали литавры. Потом, постепенно усиливаясь, зазвучали голоса, женские и мужские, которые то сливались, то расходились с мелодией струнных. Женские словно повисали сверху, вибрируя где-то на границе воспринимаемого человеческим ухом диапазона, а потом их снова заглушили флейты. Аккомпанемент то нарастал, то словно терялся в тумане, в то время как внизу, у самой невидимой ватерлинии, скользила мужская партия – низкое, мягкое легато. Она растекалась, окутывая со всех сторон, и словно вбирала в себя женскую, которая толчками выплескивалась куда-то вверх. А затем снова вступили струнные и флейты и ударили литавры.
Абель стоял возле мачты. Закутанная в одеяло Эстрид смотрела в его сторону. И как будто в их честь в тумане белой ночи играла музыка.
Эстрид и Абель были одни. Невидимый оркестр не смолкал. Мелодия парила, то нарастая, то удаляясь. Мягко ударяли литавры, пели скрипки и флейты. Звуки – высокие, светлые и низкие, темные – встречались и расходились. Абель почувствовал на шее теплые руки Эстрид. Он выдернул из ее прически шпильку, так что светлые волосы рассыпались по плечам, и расстегнул несколько пуговиц на платье. Голова кружилась от счастья. Эстрид вскрикнула.
Они стояли одни, окруженные стеной тумана, настолько плотного, что в нем нельзя было увидеть ладонь вытянутой руки. Абель подумал, что Эстрид вовсе не такая хрупкая, какой казалась ему на занятиях в декорационном классе, и что ее губы пахнут землей и солью. Он никак не мог понять, кто кого сжимает в объятиях – он Эстрид или она его, – и был удивлен, почувствовав на лице ее дыхание.
Лодка оказалась тесной, а музыка накатывала волнами, снова и снова.
Она замолчала много позже, и только тогда молодые люди заметили, что замерзли. Абель вытащил еще одно одеяло и накрыл их обоих. Так, лежа рядом на дне лодки, покачивавшейся на волнах, Абель и Эстрид задремали.
Первое, что увидел Абель, очнувшись, было лицо Эстрид. Убирая прядь с ее щеки, он объявил, что они должны немедленно пожениться. Эстрид лежала на его руке. Она кивнула, сонная и счастливая.
Таким было их обручение, после которого оба провалились в сон.
Утром туман рассеялся. Сквозь белую дымку стали проступать голубые пятна, которые постепенно расширялись и темнели, словно кто-то дул на покрытое изморозью стекло. Пространство вокруг «Триумфа» наливалось синевой. Серебряная голубизна в просветах сгущалась до ультрамарина. Вскоре туман потянулся вверх белесыми струями, которые постепенно рассеивались в солнечных лучах.
Эстрид и Абель все еще лежали, и вокруг не было ни одной живой души. Разве молодой сокол, взлетевший с лесной опушки близ Хэрьярё, видел их в покачивавшейся на волнах лодке.
К тому времени небо почти прояснилось. Молодые люди дремали, повернувшись друг к другу, в обрамлении похожих на яичную скорлупу белых бортов, а вокруг «Триумфа» дрожали прозрачные радужные полосы. Зеленые, поднимавшиеся из глубины, переходили в розовые и смарагдовые.
Покружив над спящими юношей и девушкой, сокол устремился в сторону острова Мюншё. Вероятно, эта ослепительная картина на несколько секунд задержалась в голове птицы, которая могла видеть только так, отчетливо и ясно. Однако вскоре поблекла и рассеялась, сменившись другой.
(Здесь я должна уточнить, как именно лежали Эстрид и Абель: тесно прижавшись друг к другу, словно были сшиты. Теперь я уже не сомневаюсь, что это слово пришло ко мне из пересказа легенды о «Тристане и Изольде» Жозефа Бедье, вышедшего как раз в те годы.)
Кричали чайки. Утренний бриз морщил морскую гладь. Тут Эстрид и Абель проснулись. Обнаружив себя лежащими в столь неудобном положении, оба расхохотались. Солнце слепило глаза, отражаясь от зыбкой поверхности моря.
Абель одевался, устроившись на корме. Лицо Эстрид влажно блестело, волосы растрепались над розовыми на просвет мочками ушей. В груди у Абеля потеплело. На несколько мгновений он замер, любуясь девушкой.
– Эстрид, милая, – прошептал он.
Она вскинула голову, пытаясь подняться, и повернула к нему разгоряченное лицо. Несколько мгновений Эстрид улыбалась, а потом разразилась хохотом.
Оба очень устали и хотели пить. Абель оглядел местность. Лишь спустя некоторое время он узнал небольшой маяк на острове Бастлагнё, мимо которого они с Оскаром не раз проплывали. Сейчас маяк стоял совсем рядом, а значит, они с Эстрид находились в северной части залива Бьёркефьорден. Чудо, что ночью они не налетели на прибрежные камни и не сели на мель.
Обратное путешествие проходило при ярком дневном свете и попутном ветре. Эстрид и Абель кричали от счастья, перебивая друг друга. Наконец вдали зазолотились шпили церквей. Они пересекли залив Риддарфьорден. Предместья утопали в зарослях цветущей сирени.
Отсюда город выглядел красно-желтым. В воде расплывались яркие цветные пятна. Это показались первые рыбацкие шхуны под темно-алыми парусами.
В тот день Эстрид и Абель купили кольца.
В июле Абель в последний раз пристроил стремянку к стене Грипсхольмского замка. Заключительные золотые завитки он выводил онемевшими пальцами – то лето выдалось на редкость холодным.
На этом его работа закончилась.
Выходя из дома в то утро, Абель сунул в карман последнее письмо Оскара из Сурабаи – и это было случайностью, почти чудом, потому что в июле Оскар находился в Стокгольме и с нетерпением ожидал корабля на Ост-Индию.
Абель положил кисть на ступеньку стремянки и уже в третий раз достал из кармана свернутый вчетверо листок. Он еще раз пробежал его глазами, устроившись в оконной нише. В замковом парке шумели столетние дубы.
А вечером, как раз накануне помолвки Эстрид и Абеля, братья лежали на кроватях в доме на Кюнгсбругатан. Они мало разговаривали, но понимали друг друга без слов. Абель волновался, он полагал, что Оскару не следует уезжать.
Он никак не мог избавиться от мыслей о мертвой молодой женщине, склизких стволах той поздней осени и черной ледяной воде.
Но Сара ушла, и теперь ей было все равно, уедет Оскар или останется. Это Оскара изведет тоска по дому. Абель видел, как блестели его глаза, как у испуганного зверька.
В Швеции тоже есть возможности, уверял брата Абель. В тот вечер они лежали на койках в своей старой детской, и все было как раньше. Точнее, как в той биографии, которую выдумал себе Оскар. За окнами шумел весенний вечер, довольно прохладный, и Абель уговаривал Оскара остаться.
– Но зачем, во имя всего святого?
– Хотя бы ради себя.
– Ради вас, ты хочешь сказать?
– Ну… ради нас.
– Вам станет от этого легче?
Насмешливый тон, сверкающие глаза. Абель помнил, как зимой Оскар хватал его за руку в постели. Смерть смотрела в его бледно-желтое лицо, а он искал Абеля.
– Ну, тогда ради меня, – прошептал Абель.
(Потому что ты мой брат, и я люблю тебя.)
Тут оба замолчали, как будто Оскару требовалось время, чтобы осознать эти слова.
– Ради родителей, друзей, невесты, – спешно добавил Абель. – Ты нужен им здесь.
(И ради меня, своего брата.)
Пауза нависла, как кирпич, глыба, вот-вот готовая обрушиться на их головы. Тут Оскар приподнялся над изголовьем кровати и, закинув голову, расхохотался. Остаться? Или Абель свихнулся?
