Я очнулся от холода и рычания: случайная собака давилась слюной и ненавистью, подпрыгивая совсем близко; я приподнялся, и она сразу отскочила: уже издали она стала лаять и огрызаться, но не до того было мне теперь: я ощупывал голову, грудь и спину, в наибольшей степени пострадавшие при избиении. Не так долго, судя по всему, я провалялся на холодной земле: серьёзного недомогания я не чувствовал и даже не получил насморка; мерзавцы давно закончили работу и растворились в темноте: их задачей – скорее всего – было просто напугать меня, не причинив особого ущерба. Иначе – без сомнения – они могли и покалечить и даже убить. Я сразу вспомнил о предостережениях наиболее могущественного противника: они начали воплощаться в реальность, и недавнее расслабление выглядело глупостью и наивностью: какими-то путями он проследил-таки за мной и подтвердил серьёзность угрозы. Шутки отошли в сторону, и следовало позаботиться о безопасности: я собирался и дальше жить в городе и заниматься любимой работой, что требовало соблюдения некоторых условий: влияние недругов могло перекрыть многие возможности, и даже за нынешнюю должность возникали опасения и тревоги. Подобрав сумку я двинулся к дому; прежде всего требовалось определить точный размер потерь и заручиться поддержкой главного редактора: только он смог бы оказать мне посильную помощь. Поднявшись на лифте я открыл дверь в квартиру; сразу затрезвонил телефон. Ещё не окончательно я пришёл в себя, чтобы оценивать обстановку адекватно: я просто подошёл и снял трубку, и сквозь муть, боль и вязкий сумрак разобрал мерзкий хохот: он то затухал и опадал, то приближался и разбухал, и наконец резко прервался. – «Тебе всё ясно?» – Я узнал интонацию и голос: маски были сброшены, и война – ранее подпольная и невидимая – объявлялась уже официально и открыто: ещё одно предупреждение делалось могущественным и грозным противником, и нельзя больше было игнорировать столь заметной угрозы и опасности: в следующий раз я вряд ли мог отделаться синяками и ссадинами.
Противник уже бросил трубку, и я сделал то же; требовалось привести себя в порядок, изучив и обезопасив повреждения и ушибы. Я разделся и зашёл в ванную, осматривая и ощупывая себя со всех сторон. На затылке горел приличный синяк, мелкими ссадинами были усыпаны грудь, спина и ноги – в особенности выше колена – и наибольшую тревогу вызывал кровоподтёк, обнаруженный в нижней части спины. Там горел след завершающего удара, и именно он мог иметь наихудшие последствия: при нажатии боль отдавалась в глубине тела, и могли быть задеты и внутренние органы.
Я смазал ссадины и повреждения; теперь следовало обратиться за официальной помощью: я всё ещё надеялся на главного редактора, обладавшего некоторым влиянием, пускай и не столь сильным по сравнению с А. Пока было не слишком поздно: я узнал слегка гнусавый голос, и без раздумий ринулся в бой. – «Извините, Юрий Михайлович, за поздний звонок: мне нужна ваша помощь.» – Что-то шелохнулось на том конце, но шеф не спешил с ответом. – «Я попал в мерзкую ситуацию: и на меня даже устроили покушение.» – Он всё ещё молчал. – «Вы мне не верите?» – «Почему же? Охотно. Только я ведь предупреждал.» – Изменившийся тон не понравился мне. – «А ты что же: когда начинал – не знал, куда лезешь? Ты своё любопытство удовлетворить хотел, а на остальных – плевать? А то, что мне тут звонили – да-да! – как раз по твоей милости, и сам понимаешь откуда, и после подобных звонков – ты знаешь, что случается?!» – «Что?» – «Инфаркты! Или случайные выпадения из окна! А что касается тебя лично: с завтрашнего, нет – сегодняшнего! – дня ты уволен!» – Он с шумом бросил трубку, и я остался в тишине и одиночестве, и в полной прострации, пришедшей почти сразу и заполнившей пространство вокруг тягучей вязкой субстанцией; я застыл на диване, как глыба твёрдого прозрачного льда, переживавшего не самые приятные метаморфозы: под лучами яркого светила она плавилась и испарялась, растекаясь вширь и теряя очертания, пока процесс не зашёл совсем уж далеко, и вода потекла ручейками во все стороны света.
Не знаю точно: сколько времени я просидел скрючившись и уставившись в одну точку; всё так же темно было за окном и так же пусто и мерзко на душе: душевная боль прошла, и ныло только тело, покрытое ушибами и ссадинами. Я ещё не проникся окончательно последним известием: неужели он соглашался так легко и просто предать меня, зачеркнув из памяти и жизни несколько лет так удачно начинавшейся совместной работы? Значит ему грозили по-настоящему: на пустом месте он не стал бы создавать напрасных ненужных препятствий, и тогда заявление о моём увольнении становилось почти решённым делом.
Мне было нечего терять, и проснувшись на следующее утро, я сразу же попробовал дозвониться Юрию Михайловичу: уже на работу. Меня долго не соединяли: кто-то незнакомый просил ждать, пока наконец секретарша шефа не отфутболила напрямую, заговорив в оскорбительной грубой тональности. Я сразу понял: меня действительно уволили; тогда я решил плюнуть на всё и на всех: слишком уж далеко я забрался в своём деле, и очередной шаг – один из завершающих – не мог ничего изменить или исправить. Я позвонил на киностудию, где когда-то снимался Р.: там должен был работать режиссёр, сотрудничавший с ним когда-то и ещё до сих пор не отошедший от дел. Довольно долго меня не могли понять: либо там плохо расслышали фамилию, либо сознательно водили за нос, однако в конце концов я настоял на своём и получил требуемое. Мне выдали номер комнаты и местный телефон, по которому вероятнее всего я мог застать нужного человека, хотя – как напоследок шепнули в трубку: «он только числится в штате». Значит, он давно ничего не снимает? На этот вопрос мне ответили не слишком вразумительно, после чего выяснилось: когда проще всего перехватить режиссёра. Оказалось, что отправляться надо сейчас же: в районе полудня чаще всего он появляется на рабочем месте. Я поблагодарил и тут же собрался: мне было безразлично отношение кого бы то ни было к моему занятию, и я двигался чисто по инерции, набранной в прошедшие дни и так и не потерянной после вчерашнего происшествия.
В очередной раз мне повезло: по местному телефону на проходной мне ответили и тут же согласились на встречу – пусть и не вполне охотно. Я получил временный пропуск и выяснил местонахождение комнаты: что оказалось совсем рядом – за ближайшим поворотом направо. Комната не имела особых опознавательных знаков: кроме таблички с номером – записанным сегодня утром – я увидел только афишку, прилепленную в самом верху; имени же режиссёра почему-то нигде не было. Церемониться я не стал: просто толкнув дверь я оказался в маленьком кабинетике, заставленном шкафами и заваленном тюками с непонятными предметами, и далеко не сразу мне удалось разглядеть щуплую фигурку, разместившуюся в кресле в дальнем углу.
Маленький сухонький старичок скорбно взирал снизу вверх круглыми немигающими глазками, выдерживая паузу и ожидая первой реакции; я не сообщал пока о цели прихода, и он даже не имел понятия, кто я такой и что мне надо. Наконец он моргнул, и тогда я сразу расслабился. – «Это я договаривался о встрече. Вы Юрий Давыдович?» – Он кивнул. – «Тогда я к вам: насчёт Р.» – Он задумался. – «Р.? А при чём тут Р.?» – Он заметно передёрнулся. – «Когда мы договаривались о встрече: я предполагал, что речь пойдёт о моей работе.» – Я виновато потупился. – «А разве не так? В том числе и о ней: в той части, где она связана с актёром и его ролями.» – Он откинулся на спину и пристально посмотрел на меня. – «Да разве можно сравнивать несравнимое! Ведь те рольки-то и яйца выеденного не стоят – по сравнению со всем остальным!» – «Что вы называете остальным?» – «Да фильмы: все те фильмы, которым я отдал жизнь – без остатка, а что получил теперь взамен?» – «И что же?» – «А ничего не получил! Ни-че-го! Так и запишите себе: если журналист. Вы ведь журналист?» – Он заметно напрягся. – «Да.» – «Так и запишите. И усвойте себе: в кино главный – режиссёр, а остальное – материал и сырая глина!» – Я часто закивал, как бы соглашаясь с ним; однако старческое брюзжание было не слишком интересно: мне требовалась правда – полная и окончательная, какой бы жестокой или беспощадной она не выглядела: уже простившись с благоговением и почтительностью я разгребал последние завалы и откапывал немногие оставшиеся тайники, чьё содержимое обязано было дополнить мозаику, заняв пробелы и лакуны.
После резкого выпада он успокоился и сидел свободнее и расслабленнее: некоторое моё сочувствие он принял благосклонно и теперь выжидал следующей реакции. Я начал осознавать ситуацию: оставленный без работы и всего, к чему привык, режиссёр жаловался на нечестность судьбы, выкинувшей его на обочину жизни, где он – в прошлом преуспевавший и знаменитый – вынуждено прозябал, подбирая жалкие крохи и перебиваясь случайными подачками; мой визит мог только раздразнить его и вызвать бурю: бурю негодования и боли, палящей ненависти и неутихающей ни на секунду злобы, к чему мне и следовало готовиться. Хотя и это было мне уже безразлично.
