Президент прочитал записи и вернул их падре. Ему бросилось в глаза, что Эскобар не обещал выпустить заложников, а согласился лишь переговорить об этом с Невыдаванцами. Вильямисар объяснил, что Эскобар перестраховывается. Он никогда не признается, что заложники в его руках, поскольку это было бы доказательством его вины.
Падре поинтересовался, что делать, если Эскобар будет настаивать на его присутствии при сдаче властям. Президент считал, что надо соглашаться. А по поводу риска – падре выражал такие опасения – заявил, что никто лучше самого Эскобара не способен обеспечить безопасность его собственных действий. В конце президент сказал (найдя, кстати, поддержку у сопровождающих Гарсию Эррероса лиц), что на данном этапе необходимо свести публичные высказывания к минимуму, дабы не испортить все одним неосторожным словом. Падре согласился и, прощаясь, неожиданно заявил:
– Я сделал это, чтобы послужить стране. И если будет нужно, готов помочь еще. Например, провести мирные переговоры с этим… другим священником.
Все мгновенно догадались, что речь идет об испанском священнике Мануэле Пересе, команданте Национальной армии освобождения. Встреча длилась двадцать минут, никакого официального коммюнике не последовало. Общаясь с прессой, верный своему обещанию падре проявил образцовую сдержанность.
* * *
Маруха посмотрела по телевизору пресс-конференцию падре и не увидела ничего нового. Опять показывали журналистов, подкарауливавших заложников. Это вполне могли быть и вчерашние записи. Утро прошло точь-в-точь как вчера, и у Марухи осталось время на просмотр вечерних телесериалов. Дамарис, воодушевленная официальным заявлением Эскобара, разрешила Марухе составить обеденное меню. Прямо как приговоренному преступнику накануне казни! Маруха абсолютно серьезно ответила, что ее любая еда устраивает, лишь бы не чечевица. Но Дамарис захлопоталась, не успела сбегать за покупками, и прощальный ужин состоял из голой чечевицы.
Пачо же переоделся в то, в чем был в день похищения – от сидячего образа жизни и неправильного питания он потолстел, и одежда стала ему тесна, – и приник к радиоприемнику, куря одну сигарету за другой. Что только не рассказывали про его освобождение! Правда соседствовала с дикими небылицами, которые выдумывали его коллеги, ошалевшие от напряженного ожидания. Например, кто-то якобы видел, как он инкогнито обедал в ресторане. А на самом деле это был его брат.
Пачо перечитал статьи, комментарии и информационные заметки, которые пописывал в плену, чтобы не забыть ремесло. Он хотел, выйдя на волю, опубликовать это как свидетельство своих суровых будней. Материалов накопилось больше сотни. Пачо прочел охранникам статью, написанную в декабре, когда консерваторы оспаривали легитимность выборов в Конституционную Ассамблею. Пачо дал им жесткий отпор, выражаясь решительно и непредвзято; чувствовалось, что в заточении он о многом успел поразмыслить. «Все мы знаем, как добываются голоса в Колумбии и как были избраны многие депутаты», – говорилось в статье. Подкуп избирателей стал обычным делом, особенно на побережье; обмен голосов на лотерейные билеты для покупки бытовой техники теперь в порядке вещей; многие добиваются депутатского кресла всякими другими нечестными способами. Поэтому избирают одних и тех же, и теперь они, «боясь потерять свои привилегии, плачут горючими слезами». В конце статьи Пачо, фактически обличая сам себя, признавал: «Беспристрастность средств массовой информации – в том числе и газеты «Тьемпо», за которую мы столько боролись и которой постепенно добивались, – стала теперь химерой».
Но особенно поражает статья, которую Пачо написал, когда в политических кругах начались нападки на М-19, набравшую на выборах в Конституционную Ассамблею больше десяти процентов голосов. «Агрессивность политиков по отношению к М-19, – отмечает Пачо, – ограничение (если не сказать, дискриминационное запрещение) доступа к СМИ показывают, как далеки мы еще от толерантности и с каким трудом в нашем обществе изменяется самое главное – сознание». Пачо считал, что политический класс, играя в демократию, допустил М-19 к выборам, но когда партия набрала больше десяти процентов голосов, на нее начали спускать всех собак. Заканчивалась статья в стиле дедушки Пачо, Энрике Сантоса Монтехо (Калибана), самого популярного обозревателя за всю историю колумбийской журналистики: «Наши весьма специфические традиционалисты убили тигра, а потом испугались его шкуры». Это была удивительная метаморфоза, ведь Пачо еще в школе выделялся именно своими консервативными взглядами, был традиционалистом-романтиком.
Он уничтожил все статьи, кроме трех, которые решил сохранить, сам не понимая почему. Еще он оставил черновики писем к родным и к президенту, а также свое завещание. Пачо намеревался взять на волю и цепь, которой его приковывали к кровати, – в надежде, что она вдохновит скульптора Бернардо Сальседо на создание какого-нибудь шедевра, – но охранники не разрешили, боясь, что на цепи обнаружат отпечатки их пальцев.
Маруха же, наоборот, не собиралась сохранять напоминаний об ужасном периоде, который стремилась вычеркнуть из памяти. Но когда около шести вечера дверь в ее комнату начала приоткрываться, Маруха вдруг осознала, что эти горькие полгода еще долго будут аукаться в ее жизни. После убийства Марины и расставания с Беатрис в шесть часов вечера она всегда испытывала смешанные чувства, ведь это было и время казни, и час выхода на свободу. У Марухи душа ушла в пятки. Сейчас прозвучит зловещая ритуальная фраза: «Мы за вами, собирайтесь».
Доктор вошел в сопровождении мелкого начальника, который навещал Маруху накануне. Оба очень спешили.
– Все, едем! – заявил Доктор. – Поторапливайтесь.
Но Маруха столько раз представляла себе этот момент, что не могла его сейчас скомкать. У нее возникла странная потребность растянуть вожделенный миг, поэтому она спросила про кольцо.
– Я отдал его вашей золовке, – сказал мелкий начальник.
– Неправда, – спокойно возразила Маруха. – Вы говорили, что видели его и потом.
Ей не столько было нужно кольцо, сколько хотелось обличить лгуна перед шефом. Однако тот сделал вид, будто не понимает, о чем речь. Время поджимало, было не до этого. Дворецкий с женой принесли Марухе холщовую сумку с ее вещами и подарками, полученными от охранников. В сумке лежали рождественские открытки, спортивный костюм, полотенце, журналы, несколько книг. Смирные ребята, охранявшие ее в последнее время, не припасли для нее ничего, поэтому подарили образки и медальоны с изображением святых. И просили, чтобы она о них помнила, молилась, постаралась как-то вернуть их на путь истинный.
– Можете на меня рассчитывать, – пообещала Маруха. – Если будет нужно, разыщите меня, я вам помогу.
Доктор тоже не захотел быть хуже других.
– Что бы вам подарить на память? – Пошарив в карманах, он вынул девятимиллиметровый патрон. – Вот, возьмите, – сказал он то ли серьезно, то ли шутя, но скорее серьезно. – Это пуля, которую мы в вас так и не всадили.
Маруха с трудом выпросталась из объятий Дворецкого и Дамарис, которая задрала маску до носа, чтобы поцеловать Маруху, и просила не забывать ее. Маруха была искренне тронута. Как ни крути, а самый долгий и тяжелый период ее жизни подходил к концу, и это были счастливейшие мгновения.
Марухе надели капюшон: грязнее и вонючее, наверное, не смогли отыскать. Когда его напяливали задом наперед, чтобы прорези для глаз оказались на затылке, у Марухи невольно возникла мысль, что в таком же виде Марину вели на казнь. Еле волоча ноги, Маруха добрела в темноте до автомобиля, такого же комфортного, как тот, куда ее когда-то втолкнули похитители. Ее усадили на то же место в той же самой позе: пригнув голову к коленям охранника, чтобы снаружи ее не было видно. Напоследок предупредили, что придется проехать через несколько кордонов. Если машину остановят, она должна снять маску и вести себя хорошо.
В час дня Вильямисар пообедал с Андресом. В половине третьего прилег отдохнуть и проспал, восполняя недосып, до половины шестого. В шесть он вышел из душа и начал одеваться, готовясь к встрече жены. Зазвонил телефон. Вильямисар снял трубку аппарата, стоявшего на тумбочке возле кровати, и не успел толком сказать «Алло!», как незнакомый голос его перебил:
– Ждите ее в начале восьмого. Они сейчас выезжают.
Трубку повесили. Не ожидавший предупреждения Вильямисар испытал чувство благодарности. Он позвонил консьержу, желая удостовериться, что машина во дворе и шофер на месте. Затем надел темный костюм и галстук со светлыми ромбиками. Скинув за полгода четыре килограмма, он был еще стройнее, чем прежде. В семь вечера Вильямисар появился в гостиной и принялся болтать с журналистами, ожидая Маруху. Там же сидели четверо ее детей и их общий сын Андрес. Не хватало только Николаса, единственного музыканта в семье. Через несколько часов он должен был прилететь из Нью-Йорка. Вильямисар сел в кресло рядом с телефоном.
