Я отозвал их назад. Вождь рассвирепел, а потом сделал то, чего я опасался, – настроил против меня свое племя. Они двинулись на меня с поднятыми мотыгами, при мне же не было даже ружья. Разве мой солдатский палаш – но на что он годится?
Я пошел навстречу, но тут передо мной выскочил мой помощник, или мандур, маленький яванец по имени Труно, и встал между нами, раскинув руки. Его увещевания подействовали, толпа отступила.
Однако вечером, когда взвешивали мешки, вождь снова принялся бесчинствовать. Он пролез к весам вне очереди, и я сделал ему замечание. Поскольку словесные увещевания не помогли, я поднялся на лестницу, на которой стояли весы, и просто перекинул чернокожего хулигана через перила. Туземцы притихли, но Труно опять за меня заступился. «Туан говорит – слушайте!» – закричал он. Через некоторое время работа возобновилась, однако на душе у меня оставалось неспокойно: я ведь не знал, во что может вылиться этот конфликт.
Утром, когда солнце едва показалось над горизонтом, я увидел с веранды своего дома направлявшуюся ко мне небольшую процессию. Вождь из Мадура и семеро его сыновей вошли во двор и остановились на почтительном расстоянии от крыльца. А я был один, не считая кухарки и нескольких слуг.
Ни слова не говоря, вошедшие уселись на земле, скрестив ноги. Я сделал им знак подняться, они послушались. Я спустился во двор и встал лицом к лицу с их предводителем, что, вероятно, их удивило.
Некоторое время мы просто смотрели в глаза друг другу. Потом вождь сказал мне по-явански:
– Я пришел проститься с туаном.
– Я хотел бы, чтобы ты остался, – ответил я.
– После того, что случилось, я должен уйти, – возразил великан.
– Но я прошу тебя, – настаивал я.
– Я уйду и больше никогда сюда не вернусь, – сказал вождь. – Я сам виноват во всем.
Я не могу тебе этого объяснить, Эстрид, но слезы хлынули из моих глаз сами собой. Ведь он был старик, а я, в сущности, еще молодой человек. Дальше я действовал, повинуясь необъяснимому внутреннему порыву: раскинул руки и обнял его.
Ничего подобного до сих пор со мной не случалось. Вождь и его сыновья ушли, и я тосковал по ним весь день. Сердце мое ожесточилось за время жизни в джунглях, но иногда, перед восходом солнца, я плачу как ребенок. Тем не менее я не смею просить тебя приехать ко мне в это богом забытое место, где я живу еще скромнее, чем в Вонокойо.
Немалое преимущество состоит в том, что здесь я предоставлен самому себе и сохраняю даже проценты. Правда, в силу сложившихся на рынке обстоятельств они не могут быть выплачены мне сейчас.
Цены на кофе упали, и в этом я не виноват. За предыдущий год они снизились на пятьдесят процентов, после того как на рынке появились бразильцы с пятнадцатью миллионами мешков против полутора миллионов индонезийского. И потом, эта болезнь, которая поразила растения на наших плантациях…
В такие вечера, как сегодняшний, я особенно остро чувствую свое одиночество, но внутренний голос подсказывает мне: «Не сдавайся!» Я – лед в русле горной речушки, который разбивает скалы. Мне нужна только победа, любимая Эстрид.
Но тучи сгущаются надо мной, и в сердце моем – холод. Смогу ли я искупить вину за то, что украл у тебя эти годы? На этом вынужден попрощаться. Твой Абель.
Так, постепенно, крепло в дедушке Абеле осознание совершенной ошибки, стоившей ему нескольких лет, а может, и всей жизни. Об этом он написал Анне на третий год после отъезда. Он просчитался и в результате стал чужим самому себе. Его сердце сковывает холод – это чувство не покидает Абеля ни на минуту. Он обманул, обокрал, убил свою душу.
Работа однообразна, скучна, беспросветна.
Вечерами он ужинает в компании своего соседа-индуса.
Он мало спит и почти не видит снов. Бесконечные странствия по полям изматывают его. Он инспектирует туземцев, но и сам боится совершить ошибку. Каждое утро еще до восхода солнца его, невыспавшегося, поднимает с постели тонг-тонг. Но и недолгий сон не приносит покоя: при каждом подземном толчке Абель вздрагивает и покрывается испариной.
Не только природные силы лишают его ночного отдыха. Случается, Абеля будят люди. Потому что деса, туземная деревня, находится совсем неподалеку от его дома. Вечерами оттуда раздаются голоса и льется странная музыка. В ней нет мелодии, она струится в ночи подобно реке и навевает на Абеля странное забытье, не давая, однако, погрузиться в сон.
Эта музыка, проникающая сквозь бамбуковые стены его жилища, лишь усиливает его одиночество. Под нее Абелю хочется плакать. Она мутит разум. Сколько раз под эти звуки падал Абель на постель, зарываясь в подушку, и молил Бога избавить его от такой муки.
Это случилось на второй год его пребывания на Яве, на плантации Вонокойо.
Стояла уборочная страда, и со всех концов страны прибывали все новые и новые рабочие. Туземцы оказались не так покладисты, как поначалу представлял себе Абель. Поля то и дело оглашались недовольными криками. Нередко доходило до стычек.
Плантаторы нервничали. Урожаи, еще не убранные, были обещаны фирмам, продававшим кофе в Европу. Сюрмонт сам явился на поле поучать и отчитывать. Его лицо под белым пробковым шлемом казалось бледным.
Под его началом управляющие походили на генералов. Они командовали мандурами, туземными бригадирами, которые, в свою очередь, помыкали простым рабочим людом – полуголыми мужчинами, чьи тела загорели почти до черноты, женщинами в развевающихся кебайях, с блестящими от пота руками, и толпами задействованных на уборке оборванных ребятишек.
В тот день стояла страшная жара, а вершина Семуру была скрыта сине-черными тучами. Вулкан стих. В спешке никто не обратил на это внимания, между тем Семуру всего лишь переводил дух. Гром грянул внезапно, словно канонада из тысяч пушечных стволов. Послышались крики ужаса, а потом земля ожила. Она гудела и дрожала, словно от ярости или отчаяния.
Как будто вулкан, слишком долго копивший гнев и силы, вдруг решил показать, на что способен. Абель схватился за кофейный кустарник, но его отбросило в сторону, и он упал.
Люди плакали, вопили и скулили от страха. Земля под Абелем шевелилась. Подняв глаза, он увидел нечто невообразимое: столетние деревья на краю леса, тридцати футов высотой и больше, начали шевелиться. Они как будто поднимались из земли, раскачиваясь из стороны в сторону. Танец смерти, на который Абель успел взглянуть только мельком, потому что вскоре его сознание угасло. А может, глаза закрыла серая пелена. Он не сразу понял, что это было. Только когда зашелестели кофейные листья, стало ясно, что дело не в глазах и не в сознании. Пепельный дождь. Он обрушился на поле, так что вскоре не стало видно ничего, кроме летящих с неба мертвенно-серых хлопьев. Они обжигали. Вскочив на ноги, Абель сквозь подошвы ботинок чувствовал, как нагрелась земля.
Он побежал, а вокруг клубились серые тени. Иногда пепел падал ему на лицо, превращая его в серо-белую маску страха и затрудняя видимость. Еще пять минут назад был божий день – и вот на землю пала завеса тьмы.
Вокруг Абеля метались полуголые туземцы, обжигая о землю босые ноги, он слышал их истошные крики. А наверху грохотали пушки, словно на поле шла грозная, но невидимая битва. Абель заскочил в сушильный дом, где сидел в темноте среди рабочих, слушая стук пепельного дождя по жестяной крыше, не смолкавший весь оставшийся день и ночь.
Этот звук был настойчивым, словно пепел очень хотел проникнуть в хижину. Люди в сушильне притихли.
А через четырнадцать часов, когда дождь закончился, вулкан «заговорил» в последний раз, перекрывая голоса людей, возносящих богам благодарственные молитвы. Но это были отголоски уже стихающего гнева.
Только через три дня над Вонокойо снова взошло бледное солнце. Разрушения были значительны, много людей погибло.
И третий год жизни Абеля на Яве оказался памятен.
В ту ночь, которая стала решающей для его тридцатилетнего пребывания в Ост-Индии, уже лежа в постели, Абель достал фотографию Эстрид. Он внимательно вглядывался в ее лицо. Эстрид улыбалась ему мягкими губами. Спокойные глаза под веками куполообразной формы встречали его взгляд. Зачесанные назад светлые волосы открывали высокий, чистый лоб. Абель даже почувствовал исходивший от невесты запах леса, земли и свежей зелени и попросил Эстрид явиться ему во сне, потому что одиночество стало ему невыносимо.
Ему показалось, что в ответ губы Эстрид дрогнули, как будто она что-то прошептала. Абель умолял ее сказать еще хоть что-нибудь, он боялся, что не вынесет тишины ночи. Но Эстрид молчала.
Когда он взглянул на снимок в следующий раз, она смотрела на него равнодушно и насмешливо.
Абель не хотел в это верить. Он тряс фотографию, стараясь почувствовать присутствие Эстрид. Но Эстрид словно отвернулась от него, хотя и продолжала смотреть ему в глаза. Тогда Абель разозлился. Она обманула, предала его в момент, когда ему как никогда была нужна ее помощь.
