Я смотрю на небо.
Раньше оно было голубое, а теперь побелело. Сегодня такой день, когда дышится тяжело и воздух наполнен какой-то тревогой, – вроде того, когда мы ночевали в канаве.
Дедушка достает из джипа потертую синюю спортивную сумку.
– Тут твое платье.
То самое платье, которое я получила на свой поддельный день рождения, когда мне исполнилось девять лет. Тогда оно подходило мне по размеру и сидело хорошо, как все вещи, которые покупала Дороти. Но сейчас я с трудом влезаю в него. Если есть что-то хорошее в бегстве Дороти, так это то, что я снова стала носить джинсы.
– Это старье, – говорю я. Поверить не могу, что он таскает за собой такой хлам. – Зачем ты взял это барахло?
Я заметила его в сумке, разложенное поверх других вещей, еще когда мы были у Монро. Мое платье с кружевными оборками, которое напоминает старомодную нижнюю юбку. А под ним галстуки. Библия с выемкой. Шмотье из нашей прежней жизни с Дороти.
– Ты сможешь переодеться, если захочешь.
– Ладно, посмотрим, – бурчу я.
Дедушка с Монро перестают обращать на меня внимание. Они оба устремляются вперед, притворяясь перед самими собой, что они молоды и полны – как бы это выразиться – напора. На обоих длинные черные пальто, а на Монро еще и шляпа. Они занимают очень много места, пока идут между машинами от парковки к палаткам, туда, где люди собрались и ждут их. Дедушка сегодня хромает гораздо меньше, как это бывает всегда, когда он возбужден.
Я снова смотрю на небо.
– Чего ты там высматриваешь? – спрашивает Монро, обернувшись. Улыбка сошла с его лица, так что больше не видны его зубищи. А с закрытым ртом его лицо похоже на гладкую желто-розовую дыньку с моргающими глазками.
Я не могу сдвинуться с места ни за какие коврижки. У неба ненормально белый цвет, мои ноги приросли к земле. Я вижу в воздухе завиток ледяного ветра, он касается моего лица. Белое небо набухает, колышутся тени, вспышка выхватывает дедушку и Монро, которые стоят рядом со мной. Давно такого не было. Когда-то я говорила дедушке об этих состояниях, а он ответил, что это, наверное, побочный эффект от тех лекарств, которые мне давали, когда везли сюда, потому что я тогда сильно заболела. Но я думала, что все давно прошло.
– С ней такое бывает иногда, – суетится дедушка и с кряхтением опускается, несмотря на боль, на колени передо мной. Он берет меня за лодыжки и пытается оторвать мои ноги от земли. – Ничего страшного, сейчас пройдет. Это не продлится долго.
Монро засовывает руки в карманы, спирали холода завиваются вокруг него, как будто он нюхал что-то белое и чихнул. Он их не видит, как я, но чувствует и слегка дрожит.
– Я надеюсь, что не продлится, Деннис. У меня были, конечно, сомнения на ваш счет. Но я рискнул, поставил на карту свою репутацию. Если она будет выделываться…
– Нет, нет, она не будет. Кармел, ну помоги же мне немного!
Бац! И я прихожу в себя, а мои ноги вновь подчиняются мне.
– Не волнуйся, Додошка. – Я протягиваю руку и глажу его седые волосы, они оказываются неожиданно шелковистыми, как будто он воспользовался бальзамом-ополаскивателем «Пантин», который стоит в ванной у Монро. Может, мы с дедушкой не так уж сильно различаемся?
– Вот, видишь, – говорю я и отрываю ногу от земли.
Монро вынужден подать дедушке руку, чтобы помочь ему подняться.
Мы переходим через дорогу и направляемся к палаткам. Между ними протоптаны пыльные тропинки. Валы холода еще не докатились сюда, или, может, они находятся так высоко, что я не в состоянии их ощутить. Из палаток доносятся молитвы и песнопения. Это звучит примерно так: бормотание – вскрик, бормотание – вскрик. Я знаю, что бормотание – это проповедник, который говорит про Господа, а вскрик – это толпа, которая возглашает «Аллилуйя».
– Смотри, Додошка, смотри! – Я останавливаюсь, и дедушка с тревогой глядит на меня – не приключилось ли что-нибудь со мной опять, но я указываю ему на другой конец поля, где из земли торчит огромный черный крест, который вонзается в белесое небо.
Монро усмехается:
– Эффектная декорация, как считаете?
Я киваю, но дедушка стоит как вкопанный и не сводит глаз с черного креста.
– Это орудие Высшего суда, – говорит он.
– Что еще такое? – спрашивает Монро. Очевидно, что мы с дедушкой его раздражаем. Все эти осложнения и остановки, вместо того чтобы быстро дойти до места и начать.
– Сегодня. Сегодня свершится суд надо мной.
Дедушка трясется весь с головы до ног, и, по правде говоря, мне делается страшно. Он старый и слабый, но ближе его у меня никого нет после мамы и папы. Бог знает, что бы вообще со мной стало, если бы не он.
– Да за что тебя судить? – спрашивает Монро.
– За Мёрси. За то, что бросил ее там…
– Да вот же она, стоит перед тобой.
Дедушка переводит взгляд на мое лицо:
– Ах… да.
Но я-то знаю, что он говорит не обо мне, и вся покрываюсь мурашками.
– Ну ладно, старина. – Монро разговаривает с дедушкой, как с домашней скотиной. – Успокойся, старина. Не будет сегодня никакого суда. Это просто декорация, для эффекта.
Мы заходим в палатку, которая раскинута в самом углу поля. Я сижу на сцене, которая покрыта синим ковром, болтаю ногами.
Из микрофонов доносится шум, голоса. «Слышно, слышно меня?»
Монро с дедушкой возятся с микрофонами, настраивают их. Слышно, как они посмеиваются. Они похожи на двух проказничающих школьников, пока дедушкин смех не переходит в кашель, а затем в хрип.
Я смотрю в пустой зал. Скоро все стулья заполнятся. Дедушка будет произносить проповедь, но все будут ерзать, скучать и ждать главного аттракциона. Главный аттракцион – это я. Сейчас они придут. Притащат свои больные ноги и руки. Своих больных детей. Свои больные кости и незаживающие ожоги. Свои болезни, с которыми они не могут обратиться к врачу, потому что у них нет страховки. Я уже слышу, как они шумят, галдят, требуют начинать, и от их натиска мне хочется лечь прямо тут, на сцене, и уснуть.
ПЯТЬ ЛЕТ ДВЕСТИ ОДИН ДЕНЬДом сегодня переполошился. Все ходит ходуном. Не знаю почему, но ни я, ни он никак не можем успокоиться. Дерево под ветром стучит в окно. Половицы скрипят и стонут, и даже стены как будто вздыхают.
Вдобавок ко всему в холле звонит телефон. Тенорок телефонного звонка сегодня звучит не так, как обычно: резко, настойчиво, и я бегу вниз по лестнице, чтобы взять трубку. Наверное, где-то открылось окно, пальто на вешалке под лестницей безостановочно танцуют, словно их надели духи-невидимки, желтые страницы телефонной книги открываются и закрываются, и я начинаю опасаться, как бы трезвонящий телефон не свалился со столика.
Я думаю – может, это Грэм. Я ведь действительно позвонила ему на следующий день после прогулки с Джеком. Мы не стали любовниками, но примерно раз в месяц мы встречаемся и гуляем или обедаем вместе. Он напоминает мне, как однажды ради меня выкурил сигарету. Но вряд ли это он: сейчас день, он учит своих оболтусов в большом светлом классе.
Подняв трубку, я понимаю, что успела в последний момент, на том конце уже собирались дать отбой. Связь у нас ужасная, на линии всегда шум и треск.
– Бет?
– Да, слушаю.
Хрипы в трубке, потом я слышу:
– Это Мария. Бет, мне нужно к вам приехать и кое-что сообщить. У меня тут… – Опять хрипение, которое заглушает слова Марии, я трясу трубку, как будто пытаюсь вытряхнуть из нее помехи на пол.
– Что-что? – кричу я в трубку. – Что вы сказали?
Треск, щелчок, гудок. Связь прервалась.
– Нет! – Мой голос эхом отдается на лестнице.
Я кладу трубку, после этого телефон звонит еще дважды. Но слышимость становится еще хуже, как будто в телефоне поселились злобные электрические призраки, и все, что я слышу, – их насмешливое хихиканье.
На мгновение я застываю на месте. В голову лезут фантазии – незваные, неотвязные, – как будто телефон звонит, и голос в трубке говорит: «Мам, это ты? Я еду к тебе. Я уже совсем рядом. Мам, мам, мам, мам, мам, мам».
Мария перезванивает на мобильный и говорит, что есть информация по делу, она приедет ко мне.
– Городской телефон у вас живет своей жизнью, – смеется она.
Я меряю шагами гостиную. У меня предчувствие, что дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Я напоминаю себе, что такие предчувствия у меня уже бывали не раз и все они не оправдались. Дом согласен со мной, он молчит. Хандрит под жидким холодным солнцем.
– Как ты можешь оставаться в этом доме? – спросила как-то подруга.
– А как я могу уехать? Она же придет сюда, куда еще? Однажды я открою дверь, а на пороге стоит она, – ответила я.
На следующее утро я просыпаюсь на диване с кисловатым вкусом виски во рту, чего давно уже не случалось. Я давно себе этого не позволяла. Подлокотник врезался в шею, она так затекла, что голову не повернуть. Я чувствую себя разбитой и опустошенной. Опять пустые надежды, как всегда. Как я дошла до этого состояния? Постепенно, за долгие годы, шаг за шагом. Знаки и зацепки, которые выныривают, как головы тюленей из воды, чтобы снова исчезнуть, оставив меня всматриваться в пустой горизонт. Первые годы: опознания – Шотландия, Бельгия, Южная Америка. Полиция пыталась отсеять самые нелепые варианты, но все равно они попадались, порой часто. А иногда неделями вообще ничего. «Красное пальто» – то, что люди запоминали лучше всего, и из девочек в красном пальто, выловленных на разных континентах, можно было бы составить целую армию. Примета превратилась в помеху, которую полиция пыталась обойти, ибо кто знает, куда могло подеваться красное пальто. Но еще долго после своего исчезновения Кармел оставалась для журналистов «девочкой в красном пальто».
