– Как твоя сестра, она… здесь?
– Нет, но она жива. – Он улыбается, и я покрываюсь мурашками, мурашками счастья.
Он хочет перевести разговор на другую тему и раздумывает, что бы сказать, потом говорит:
– Посмотри на себя – у тебя все пуговицы застегнуты неправильно.
И он медленно расстегивает блестящие желтые пуговицы на моей куртке и застегивает их, как положено. Пока он делает это, я дрожу и надеюсь, что он этого не замечает.
– Кармел? – До нас долетает дедушкин голос из палатки. Как мне хочется, чтобы он убрался куда-нибудь.
– Что, старикан с теткой по-прежнему таскают тебя за собой?
– Дороти ушла от нас.
– Кармел… – В дедушкином голосе появляется недовольство.
– Ну, пока. – Нико пальцем щелкает по моей пуговице, она тихонько тренькает. – Найду тебя потом.
– Кармел…
Я смотрю, как Нико уходит, руки в карманах. Мне хочется вернуть его или побежать за ним, но я стою и просто смотрю. И мне так грустно видеть, как он уходит, так печально, словно он и впрямь архангел и только он один мог бы спасти меня.
– Кармел, ты нужна нам…
Нико ушел далеко, стал совсем маленьким, и мое внимание переключается на небо. Какой странный свет. Неужели его вижу только я? На минуту все поле окутывает тишина. Даже палатку, где продают будильники для напоминания о времени молитвы, футболки с надписью «СПАСЕННЫЙ» на груди, распятия, которые подвешивают в автомобиле, маленькие белые библии, которые кладут в гроб с младенцами. И даже большую палатку у входа, в которой каждый час проводятся часовые молебны. Затем налетает порыв ветра. Потом слышится голос. Непонятно чей. Кажется, будто говорят по радио.
– Доктора сняли бинты с Чэндлера и не поверили своим глазам. На месте ожогов третьей степени, которые еще два дня назад покрывали все его тело, виднелась абсолютно здоровая кожа. Все были потрясены…
Это Монро репетирует свою речь, догадываюсь я. Ветер крутит и подбрасывает его голос, как полиэтиленовый пакет.
Вот оно, платье, опять. Лежит, ждет.
– Где ты ходишь, девочка? Уже скоро люди придут. – Дедушка снял свое пальто и закатал рукава рубашки, как рабочий.
– Ты сегодня какой-то встревоженный, Додошка.
На лбу у него гармошкой собрались морщины, лицо блестит от пота и кажется зеленоватым, потому что место, где он стоит, освещает зеленый прожектор. У меня невольно вырывается смешок.
– Что смешного, Кармел? – резко спрашивает он.
Я жалею, что не удержалась. Теперь придется объяснять.
– Так, вспомнилось кое-что.
– Что именно?
Я не знаю, что отвечать. Он не любит, когда я говорю о прошлой жизни. Он прямо не запрещает, но я и так знаю, и жизнь до Дороти и дедушки понемногу расплывается в памяти, хотя мне по-прежнему хочется говорить о ней.
– Мама как-то водила меня на пантомиму…
– То есть?
– Ну, это вроде театра. Там были принц с принцессой. И две смешные женщины, их, по-моему, изображали мужчины. – Я пытаюсь вспомнить. – Но мне больше всего понравился джинн. Он появлялся неведомо откуда, его окружало облако дыма и зеленого света. И одежда у него была зеленая. Вот только я забыла, добрый он был или злой…
Дедушка прерывает меня:
– Ясно, бесовское кривляние, и ничего больше.
Я так и знала, что ему не понравится.
– Пора переодеваться, Кармел.
Он выходит, но мне кажется, что его лицо по-прежнему дрожит в зеленом свете прожектора. Я подхожу к платью, и из его складок на меня выглядывает его лицо. Я хватаю платье и как следует встряхиваю. Это всего-навсего дурацкое старое платье, говорю я себе, к тому же я из него выросла.
Струи холодного воздуха врываются через открытые полы палатки. Я расстегиваю куртку, но кроме нее не собираюсь ничего снимать. Не та погода. А еще я не хочу, чтобы платье касалось моей кожи – а с ним и те жаркие месяцы, все те люди, которые тянули ко мне свои руки. Я не хочу, чтобы даже Дороти снова касалась меня. Поэтому я натягиваю платье поверх джинсов и футболки, на ней написано «Цыплята Фрэнка», нам ее дали бесплатно, когда мы заказали две порции куриных крылышек.
– Вот она, вот она, моя девочка. Моя девочка. – Дедушка почти завывает из дальнего конца палатки. – Давай, дитя мое, поторапливайся. Дело только за тобой.
Он подходит и начинает застегивать мне пуговицы на спине. Тесное платье душит меня.
– Почему ты не сняла одежду?
– Холодно, Додошка. Разве ты не чувствуешь, как похолодало?
Он трясет головой и вытирает пот со лба, чтобы показать, что не понимает, о чем я говорю.
– Она перетянута этим платьем, как трофейный олень ремнями. Тебе, Деннис, давно пора сводить ее в магазин, – ворчит Монро, и дедушка хочет ему ответить, я точно вижу, что хочет, но пастор уже отвернулся и идет к проигрывателю. Он вставляет CD, и бодрая музыка заполняет палатку. Мы трое смотрим друг на друга, каждый из нас много чего хотел бы сказать другим, но не может, и мы облегченно вздыхаем, когда на пороге появляется семейная пара, которая катит перед собой девочку моих лет в инвалидной коляске.
На лицах дедушки и Монро расцветают фальшивые улыбки, а я сажусь на ступеньку сцены и молча сижу.
Люди идут и идут, и кажется, что поток никогда не кончится. Уже заняты все стулья, люди стоят и сзади, и в проходе, и возле сцены. Монро потирает руки. В палатке теперь не холодно, а жарко – кажется, что крыша расплавится.
Наконец, Монро выходит на сцену, покашливает, и зал затихает. Он молча прохаживается по сцене – настраивает себя. Когда он проходит мимо микрофона, слышно, как он дышит: хэээхааа, хэээхааа.
Настроившись на нужную волну, он встает к микрофону и брызжет слюной, весь на взводе:
– Я ощущаю присутствие Святого Духа в этом зале. Рядом с нами. Я опасаюсь, что крыша сдвинется с места, так велика его сила…
Из зала раздаются крики, но Монро меняет пластинку. Свое выступление он репетировал заранее, я видела.
– Жил-был маленький мальчик. Назовем его Чэндлер. Однажды, когда родителей не было рядом, он затеял очень плохую игру. Он решил поиграть со спичками. Дети в зале, никогда не поступайте так. Это очень плохая игра, и вы узнаете почему, когда дослушаете мой рассказ до конца. Чэндлер не знал того, что его пижама – а он был в пижаме, потому что готовился ко сну, – была сделана из легковоспламеняющегося материала…
Я просовываю пальцы под воротник, чешу шею изо всех сил. И вижу девочку, которую ввезли в зал первой, ту самую, на инвалидной коляске, она смотрит на меня из первого ряда. Улыбается мне чуть заметно. Ее худые коленки в черных колготках наполовину прикрыты красным платьем в белый горошек, она в нем похожа на Минни-Маус. На ней потрясающие туфли – золотые, с красными камушками, на высоких каблуках, и хотя ее ноги опираются на металлическую подставку кресла, я не думаю, что она совсем не способна ходить.
Я уже люблю ее. Я не могу объяснить почему, но я полюбила ее с первого взгляда, и она тоже смотрит на меня и улыбается, и я улыбаюсь в ответ, поднимаю руку и слегка машу ей, и она приветствует меня в ответ своей худенькой рукой.
Монро закончил свою историю про Чэндлера, который был весь охвачен пламенем с головы до ног, и даже пальцы на руках превратились в горящие свечи, как будто он досрочно праздновал свой десятый день рождения. Он уже перешел к другой теме:
– У всех у нас в кармане лежит мобильный телефон, и в списке контактов на букву «б» у всех должен значиться «Бог». Между нами и Богом существует прямая связь, и мы можем к нему обратиться в любую минуту, в любую секунду…
Его слова про телефон заставляют меня задуматься. У меня есть потайной карман, а в нем немного денег, о которых дедушка не знает, – одна старая дама незаметно сунула мне несколько долларов за то, что я лечила ее мужа. Я хочу накопить на свой собственный мобильный телефон. Конечно, пока денег мало, но, может, со временем мне удастся скопить, и тогда уж дедушка мне не помешает. Я соберусь с духом и позвоню папе. Вспомню ли я его номер? Я помню только самое начало, но ведь должен же быть какой-то способ узнать его. Может, он обрадуется, а может, и нет. Может, у них с Люси родилась другая девочка, но все равно можно же просто поболтать: привет, вот это сюрприз, как поживаешь?
Я смотрю на всех этих людей, которые сидят передо мной, и путь до той минуты, когда я смогу позвонить папе, кажется таким долгим и сложным, что я сомневаюсь, удастся ли мне его одолеть.
Наступает дедушкина очередь. Когда Монро уступает ему место у микрофона, я слышу, как он говорит: «Покороче, Деннис». Мои щеки вспыхивают от обиды за дедушку. Он довольно долго молчит, и толпа начинает ерзать от нетерпения. Ну давай же, давай, про себя я подбадриваю дедушку, а то ты потеряешь их. Я уже хочу вскочить и крикнуть «Аллилуйя» или «Аминь», как утром в машине. Но дедушка, наконец, открывает рот:
– Деяния, глава восьмая, строки с двенадцатой по шестнадцатую. «И вынесли они своих больных и увечных на улицы, и положили их на простынях и носилках так, чтобы, когда Петр пройдет, хотя бы тень его коснулась их».
