К концу лета туристский сезон входит в полную силу. Ненавижу лето – сезон забвения или, по крайней мере, сезон, когда все делают вид, будто забыли о плохом. Каждый день людской прилив накрывает остров, так растекается грязная булькающая вода, делясь на тысячи ручейков и проникая во все пустоты, во все дыры. Еще какой-то краткий миг – в шесть часов утра, когда уже совсем рассвело, – все спокойно и безлюдно. В открытом море виднеются одни только ныряльщицы, добывающие моллюсков, да несколько птиц. Но минуту спустя начинается вторжение. Нашествие черных насекомых. Они шныряют всюду, куда ни глянь, выпустив свои щупальца и растопырив крылышки; плавают, катаются, иногда даже летают, – я сам видел мужчину, привязанного стропами к катеру, который домчал его по воздуху до самого пляжа: ветер надувал его прозрачные крылья и волок животом по песку, как какого-то чудовищного пестрого краба. Я придержал его, остановил. Он обратил ко мне багровое лицо, отряхнулся и прохрипел: «Spassiba!» Какие недобрые ветры занесли его в эти края?!
Шум и жара заставили меня сбежать из тесного номера отеля рядом с портом. Хозяин отеля дал мне напрокат палатку – явно из остатков армейского имущества, – и я расположился на другой оконечности острова, там, где нет пляжей, а есть только черные утесы, грозно ощетинившиеся острыми пиками. Правда, здесь мне досаждают морские членистоногие, но уж лучше они, чем эти человекоподобные насекомые. Мэри часто говорила, что я безнадежный, упертый холостяк. И дразнила меня маменькиным сыночком, муси-пуси. Она ведь ничего не знала о моей жизни. И нечасто рассказывала о себе. Однажды ночью, когда она горланила песни, расхаживая по берегу, я сказал ей, что в любом другом месте ее сочли бы ненормальной. Она перестала петь и с горечью призналась, что когда-то ее и засадили в психушку по рекомендации врача – друга семьи. Она называла это заведение Белым домом. Потому что там все было белое – стены, потолки, халаты врачей и медсестер и даже лица пациентов.
Я почувствовал, что нужно чем-то утешить ее, и сказал безразличным тоном: «Подумаешь, меня тоже однажды засадили». Она спросила: «И тоже в Белый дом?» Я ответил: «Нет, в тюрьму». Любая другая тут же поинтересовалась бы: «А за что? Что вы натворили?» Но Мэри не задала ни одного вопроса. Она промолчала, и я не стал ничего объяснять. Я не расположен к исповедям.
Когда я не рыбачу, то гуляю по острову. Вдали от моря туристов намного меньше. Их привлекают пляжи и знаменитые «виды», а не огороды с бататом и луком. Летом тропинки буквально раскалены. От земли исходит острый, тяжелый дух. За изгородями пасутся невозмутимые коровы. Солнце нещадно сжигает глаза. Помнится, мы с Мэри днем спали, а жили по ночам. Домик, который мы тогда снимали, сохранился до сих пор; впрочем, это, скорее, хижина из обломков бетона и досок, с крышей из рифленого железа. Мне сказали, что ее перекупил какой-то иностранец, японский архитектор. Якобы у него грандиозные планы модернизации острова – возведение отеля «четыре звезды» плюс вертолетная площадка и спа-процедуры с морской водой. Его кумир – архитектор Тадао Андо[12]; полагаю, этим все сказано. Ну что ж, Бог ему в помощь!.. Мы с Мэри выходили из дома в сумерках, точно вампиры, дождавшись, когда солнце растает в вечерней дымке. И плавали в темноте, вздрагивая от скользких прикосновений водорослей к животу. Однажды, при свете тонкого лунного серпа, мы занимались любовью в воде у самого берега, сплетаясь телами на манер дюгоней. Это было давно, очень давно. Мне казалось, что я все забыл, но стоило вернуться сюда, и каждое мгновение прошлого ожило в моей памяти.
Когда я приехал на остров, после стольких-то лет, то думал, что протяну здесь от силы два-три дня, не больше. Я снял номер в маленьком припортовом отеле возле причала, куда подходил паром; подо мной, на первом этаже, располагались магазинчики, и там же туристам давали напрокат мотороллеры и велосипеды. Мне нужно было всего лишь удостовериться, что от прошлого ничего не осталось, что оно бесследно стерлось и уже не вызывает никаких чувств, кроме желания усмехнуться и пожать плечами. В первый день я ничем не занимался, только наблюдал, как причаливают и отходят суда, как спускаются по трапу вереницы пассажиров, а за ними выезжают из грузового отделения машины и велосипеды. Туристы в большинстве своем были совсем молоды – влюбленные парочки, группы детишек. Я насмотрелся на них до тошноты, до острой головной боли. Зачем они понаехали сюда? По какому праву? Чего желают все эти смазливые хищники в своих ярких анораках, кедах, бейсболках и солнечных очках? Известно ли им хоть что-нибудь об опасности, реющей над островом, о ночных духах, о темных силах, затаившихся в глубоких расщелинах на дне морском? Довелось ли им хоть раз в жизни видеть утопленника? Я всерьез ненавидел их. Считал приезжающих и отъезжающих – сотнями, тысячами. И все были похожи как две капли воды.
Ночами я бродил по дорогам и вдоль моря, и в глубине острова. К этому времени туристы уже возвращались на материк. А мне все чудилось, что некоторые из них остались и прячутся в зарослях, чтобы шпионить за мной. Было холодно, свистел ветер – спутник поднимавшегося прилива. Луна пряталась за туманной завесой неба, море казалось темной застывшей массой. Я пробирался вперед, то и дело оступаясь и расставляя руки, чтобы сохранить равновесие. Цепные собаки лаяли у меня на пути. В темном хлеву мычала корова. И внезапно моя память проснулась. Я шел по этой дороге, одинокий, незрячий в кромешной тьме, и одновременно был здесь прежний, на тридцать лет моложе, вместе с Мэри. Я шагал рядом с ней и вдруг стал целовать ее в шею у самых корней волос. Она удивленно взглянула на меня, отстранилась, но я ее удержал, и вот так, тесно обнявшись, мы дошли до пляжа, сели на колючий песок и долго слушали шум моря. Это были наши первые объятия здесь, на острове.
Мы с ней проговорили бо́льшую часть ночи до того, как вернуться в нашу халупу. Та ночь хранилась во мне, где-то глубоко, и вот теперь вдруг возникла опять, так явственно, словно ничто нас от нее не отделяло. Это было и больно, и сладко, мучительно, жестоко, невыносимо. Я почувствовал дурноту, головокружение. Именно в этот миг мне стало ясно, что я приехал сюда для того, чтобы остаться, и человекоподобные насекомые, что каждодневно вылупляются и умирают здесь, совершенно ни при чем. Мне нужно было заново перебрать всю логическую цепочку этой истории – исчезновение Мэри не стало ее концом. Нужно было постараться понять. Испить до дна чашу горечи, сладкого яда несчастья.
Итак, я оставил за собой гостиничный номер, расположился там надолго. Чтобы ввести хозяина в заблуждение, купил у него спиннинг, крючки, коробку с наживками. Взял напрокат палатку. И вот теперь ночами, когда стихает ветер, присаживаюсь на дюне, у края пустынного пляжа, неподалеку от бетонных будок с туалетами. И слушаю море.
Островитяне со мной не заговаривают. Они не признают меня своим, хотя и враждебности не проявляют. Вот преимущество мест, осаждаемых толпами туристов. Слово «иностранец» здесь утрачивает свое значение.
Никто мной не интересуется. Никто меня не помнит. Никому ничего не говорит имя Мэри. Конечно, это очень давняя история, но причина не во времени. Ветер и море – вот кто стирает, уничтожает все воспоминания. Здесь каждый год насчитывают десятки утопленников. Это женщины моря – задохнувшиеся ныряльщицы, которых удерживают в глубине свинцово-тяжелые пояса. Это жертвы декомпрессии, остановки дыхания, сердечных приступов. Ветер завывает над узенькими полями батата, стонет в просветах загородок, сложенных из блоков лавы. Я поглощен горьким и тщетным поиском. Разве эти люди могут понять? Их забота – повседневная жизнь, сегодняшний день, а те, кто уходит, не возвращаются никогда. Моя страсть мучительна и в то же время приятна. На медицинском языке это называется «зависимостью». Именно ее мне описывали военные, за которыми я бегал с блокнотом наготове. Они не говорили о боли. Они говорили о наслаждении болью, постоянной, возбуждающей болью, которая становится необходимой, как наркотик. С болью, которую нужно холить и лелеять, ибо, если она исчезнет, ее сменит пустота и тогда останется только одно – умереть.
Я вижусь с мистером Кио каждый день. Сперва я сама ходила его встречать. После школы или в выходные я шла через поля, а потом берегом и там находила его. Но теперь он ищет меня. А я жду среди скал. Он приходит со своим спиннингом, забрасывает в воду наживку, но это ему быстро надоедает, потому что улов у него никакой. Разве что несколько мелких прозрачных рыбешек – один хребет да чешуя. А вот когда я берусь за дело, мне часто попадается крупная рыба – китайский карась или камбала. Мистер Кио не очень-то умелый рыболов. Никак не научится насаживать креветок на крючок, хотя я сколько раз ему показывала, как нужно делать: начинать с головы и протягивать до хвоста. Но он не может с этим сладить, у него слишком толстые и неловкие пальцы. Хотя руки довольно холеные, и мне это нравится. И ногти не обломанные, он о них заботится, подстригает ножничками, подпиливает, приятно смотреть. Не люблю мужчин с грязными ногтями, как у мистера Брауна, дружка моей матери. У мистера Кио руки чуточку сморщенные и довольно темные, а вот ладони светло-розовые. И хотя пальцы у него неловкие, кожа на ладонях всегда гладкая и сухая, а я терпеть не могу людей с влажными руками. Меня прямо тошнит от теплых, потных ладоней. Вот у меня самой руки всегда сухие – сухие и прохладные. И ступни всегда холодные, но, похоже, они такие у многих женщин.
