Я ему улыбнулась.
Мы больше тогда ничего друг другу не сказали, но в тот момент оба знали продолжение наперед.
Мы допили свою «Оранжину» так, словно бы ничего не случилось, но оба знали.
Знали и понимали, что это понятно нам обоим.
Мы понимали, что для нас это последний шанс реванша за все годы одиночества, проведенные среди придурков и стерв всего мира.
Да. Мы ничего не сказали друг другу, просто немного помолчали, глядя в окно, чтобы снять напряжение, но мы уже это знали.
Что на самом деле мы двое тоже прекрасны…
О том, что произошло потом, я могла бы рассказывать тебе всю ночь. О тех двух неделях, что мы провели вместе: как мы разговаривали, учили текст, разыгрывали его по ролям, ссорились, мирились, как я швыряла книгу, нервничала, отказывалась продолжать, истерила, бралась заново, как мы начинали все сначала, репетировали и репетировали, все снова и снова.
Я могла бы рассказывать тебе об этом всю ночь, потому что для меня моя жизнь началась именно тогда…
И это, звездочка моя, не образное выражение, а настоящее свидетельство о рождении, так что ты с этим, пожалуйста, не шути. А то я обижусь.
* * *
Мы решили встречаться каждый день после обеда и репетировать сцены, выученные с утра, и довольно быстро мне пришлось подыскивать себе тихий уголок вне дома, чтобы иметь возможность спокойно заниматься.
Я перепробовала разные места: заднее сиденье разбитого автомобиля, крыльцо заброшенной лесопилки, старую прачечную, но мои попытки спрятаться превратились в своеобразную игру для детей моей сводной сестры (сводной в том смысле, в котором это было принято в нашей семье) – они таскались за мной повсюду и нигде не оставляли в покое, пока наконец я не нашла себе прибежище на кладбище, устроившись в одном из склепов.
Все эти кресты, черепа, обломки надгробий и ржавых оград – все это мгновенно настраивало на должный лад, а кроме того, как нельзя лучше подходило Камилле со всем ее занудством и истовой набожностью.
Я не специально выбрала это место, но оно и вправду оказалось более чем кстати…
Не знаю, было ли это связано с обстановкой, с тем, что покойники, убивая время, со скуки решили немножко мне подсобить, но я до сих пор в шоке от того, насколько легко и быстро я выучила тогда наизусть весь свой текст.
Поскольку я бережно сохранила старую книжку, мне иногда случалось, просто удовольствия ради, перечитывать нашу с Франком сцену, так вот, всякий раз мне хотелось саму себя ущипнуть, дабы убедиться, что это не сон. И как только мы все это выучили? И как только мне это удалось? Я ведь даже с таблицей умножения до сих пор не справилась и всегда терялась, если нам задавали выучить больше пяти строк.
Я не знаю… Думаю, я сделала все это ради того, чтобы быть достойной Франка Мюллера… Чтобы он не разочаровался во мне… В качестве благодарности – ведь он так по-доброму говорил со мной в первый день…
Глупо, да?
И потом… не знаю, как бы все это объяснить умными словами, но мне казалось тогда, что суть не в том, чтобы взять реванш у мира и всех этих людей, которые в действительности уже давно мне были безразличны, а в чем-то значительно более важном…
Ведь мне не надо было ничего доказывать.
Никому.
Мне только хотелось сделать приятное Франку и вырваться из своего ада.
В ту пору я была слишком мала, чтобы все это осознать, а сейчас мне явно не хватает словарного запаса, чтобы выразить свою мысль, но, когда я, скрючившись в три погибели, зубрила в своем склепе слова этой девицы, которая все докапывалась и докапывалась до истины, пытаясь найти ответ на безумные вопросы, терзавшие ее мозг, меня не покидало ощущение, что все это я делаю не просто так. Да, я влезаю в шкуру этой героини, жадно ищущей себя, чтобы по ходу позаимствовать у нее упертости и последовать ее примеру.
Должно быть, я думала про себя, хотя и не знала этого наверняка, что если я справлюсь со всеми своими репликами и тем самым позволю Франку Мюллеру исполнить его роль в наилучших условиях, то тогда, тогда я буду уже не одной из Сморчков.
Я стану… просто сама собой. Целиком и полностью. Родом отсюда, из этого заброшенного склепа. Из этой крохотной моей часовни…
Так вот, я сидела там, посреди осколков гипса, внимая бредням этой вздорной буржуйки, которая никогда в своей жизни ни в чем не нуждалась и хотела получить все сразу, весь прикуп, даже не начиная игры, которая предпочла бы и вовсе не играть, предпочла бы вовсе ничего не прожить, лишь бы не жить, как все, и всё, что мне оставалось делать, это как можно ближе к ней подобраться, чтобы понять ее потребность в большем, нежели она сама.
Потому что даже если я и не разделяла ее навязчивых идей, я восхищалась ею…
Я знала, что она ошибается. Знала, что сестры-монашки хорошенько промыли ей мозг и что ее саму это тоже устраивало, потому что ей было страшно сделать шаг в пустоту. Знала, что она никогда не справится со своей гордыней и всю жизнь будет страдать из-за своей одержимости этой идиотской чистотой. Знала, что если бы она когда-нибудь хоть на пару минут заглянула в Сморчки, то сразу бы успокоилась и совсем иначе взглянула бы на свою жизнь – вела бы себя поскромнее, ну а пока именно это делало ее наилучшей пособницей моего побега.
Она настолько уперта и несгибаема, что никогда не отступится, так что если я, со своей стороны, не подведу, то у нас все получится.
Йес. С таким-то ослиным упрямством, как у нас двоих, мы сделаем это!
Конечно, тогда я всего этого не осознавала, но, звездочка моя, мне было пятнадцать… Мне было пятнадцать, и я готова была уцепиться за что угодно, лишь бы только выбраться оттуда…
Да, я могла бы говорить об этом всю ночь, но, поскольку времени у меня нет, перемотаю по-быстрому и остановлюсь только на двух самых важных моментах в этой истории…
Во-первых, наш разговор после читки первого дня, а во-вторых – то, чем закончилось наше «выступление».
Эй, звездочка моя, ты еще здесь?
Ты ведь не бросишь меня, нет?
Когда тебе надоест слушать мою болтовню, пришли мне носилки с парой красивых парней в комплекте, чтобы воскресить моего Франки, и я тут же оставлю тебя в покое, обещаю.
(Эй, не напрягайся… Парней ты можешь стащить у Abercrombie[26], они там всегда во всеоружии.)
Она умерла. Прощай, Пердикан!
Франк замолчал, и: Та-да-да-да… – типа объявил рекламную паузу… мол, продолжение следует!
С каким нетерпением я ждала продолжения.
Ломала голову, как именно эти двое снова выйдут сухими из воды, ведь смерть простолюдинки в таком великосветском антураже – явно сущая безделица, а хорошая история, особенно о любви, всегда заканчивается свадьбой с песнями, плясками и прочими прибабахами.
Но нет.
Это конец.
Он был взволнован, я рассердилась.
Он говорил, что это круто, я говорила «отстой».
Он видел в этом прекрасный урок, я – полный бред.
Он отстаивал Камиллу, твердил о ее честности, чистоте, о ее стремлении к абсолюту, тогда как с моей точки зрения, она была зажатой и унылой мазохисткой, легко поддающейся влиянию.
Он презирал Пердикана, а я… Я его понимала…
Он был убежден, что Камилла немедленно вернулась в монастырь. Печальная и разочарованная, она и так была о мужчинах не лучшего мнения, а тут лишь нашла подтверждение своей правоте. Я же была уверена, что в конечном счете она отдалась Пердикану прямо в кустах, предварительно обменявшись парой-тройкой примирительных писем.
Короче, сцепились мы с ним не на шутку, и сдаваться никто из нас не хотел.
Такой вот у нас с ним вышел словесный поединок.
Прости?
Ты что-то сказала, звездочка моя?
Ты совсем запуталась?
Ты подзабыла пьесу?
Сейчас, подожди. Не двигайся. Я расскажу тебе в двух словах, в чем там дело, сначала свою версию, потом – версию Франка, версию Мюссе ищи где-то посередине…
А) (моя версия) Камилла выходит из монастыря, где все свое отрочество выслушивала стенания монашек, которые кисли там от досады, горечи и отчаяния. Все они – либо обманутые жены, либо уродины, либо и то и другое сразу, или же у их семей не хватало средств им на приданое. Ладно, о’кей, среди них наверняка попадались и более просветленные, и более мотивированные, но такие не забивают головы юных дев всякой дрянью. Такие молятся.
Камилла по-прежнему по уши влюблена в своего кузена Пердикана, столько лет просидев взаперти в этой консервной банке, она только о нем и грезит. Да, она вздыхает, сохнет по нему, страдает и все такое прочее, но поскольку она отъявленная гордячка и догадывается, что за это время в Париже он уже кучу девок сменил, и у нее от этой мысли аж зубы сводит, то она преследует его, всеми возможными способами пытаясь добиться, чтоб он типа встал на колени и, цепляясь за ее монашеское одеяние, изрек что-то вроде: «О да… это правда… я трахался с другими… но только гигиены ради, ты же знаешь… Мне всегда было на них глубоко плевать… Да и они все были шлюхи… Ты же знаешь, любовь моя, что я никогда не любил никого, кроме тебя… Да я больше никогда в жизни ни на одну другую женщину даже не взгляну… Клянусь тебе на твоем же кресте с распятием… Ну ладно, прости меня, чего уж там… Прости, что проваливался в коварные потайные дыры, но было так темно, что я не видел ничего дальше кончика собственного члена…»
