– Идея, в принципе, та же, что и в «Смерти и просветлении» Штрауса.
Не помню, кто это сказал. Может быть, даже я. Баренбойм, бросив быстрый вопрошающий взгляд на прекрасную девушку, стоявшую рядом с ним, пообещал нам ужин в «Прокопе»[169] после премьеры концерта Берга. И так как премьера состоится в сентябре – устриц.
– Обожаю устриц! – сказала Планелья.
И мне захотелось превратиться в жемчужину.
И Микелю запомнилось, что, когда они возвращались в отель и он думал: «Тереза, о, если бы это случилось сегодня ночью», Арманд Арманд загородил ему дорогу и отдал фотоаппарат:
– Проявлять, я так понимаю, сам будешь.
– Да, разумеется. Спасибо. – Микель указал на фотоаппарат. – Послушай, как твоя фамилия?
– Пок, – ответил Арманд Арманд.
– Ясно.
– Ну так и что же? – Жулия вертела в руках кофейную чашечку.
– В каком смысле «ну так и что же»?
– Вы с Терезой.
Она имела в виду, занимались ли мы любовью. Жулия хотела знать, произошло ли это в Париже, ну и все такое прочее. Микель на мгновение потерял нить разговора и отпил глоток арманьяка «Торрес 5», думая о том, как Тереза позвала его к себе в комнату через полчаса и застигла его врасплох, потому что он не верил, что это когда-нибудь могло произойти, и сказал: «Конечно, Тереза» – и ровно через полчаса стоял перед ней, и они принялись заниматься любовью и очень долгое время провели за этим занятием, и он почувствовал, что был так близок к этой настолько невероятной женщине, что даже забыл сказать, что любит ее, а ведь я никогда никого не любил с такой силой, как Терезу.
– Мы с Терезой… Ну как… Обычное дело.
Как-то неловко об этом говорить, дорогой мой Микель, но трудно судить о поступках других людей. Потому что мы всегда стараемся лить воду на свою мельницу. Твоя мать была нам всем в этом примером, ведь я никогда не слышал, чтобы она осуждала твоего отца за побег. Ей было больно, она почувствовала себя униженной, но никогда, насколько я знаю, его не осуждала, даже перед тобой. Но я не могу следовать такому удивительному примеру, потому что, несмотря на то что Пере был мне близким другом в течение многих лет, он сыграл решающую роль в Шести Больших Разочарованиях. Мое сумасшествие позволило мне хранить нечто вроде молчания, которое могло бы сойти за благородство. Но все было совсем не так: за мной шесть больших долгов, – и поэтому сейчас я хочу тебе кое-что рассказать о том, что мне не хотелось бы предать полному забвению. Я знаю, что отношения между тобой и Пере никогда не были особенно хороши. И что он никогда не мог понять, почему ты тоже сбежал из дома, не объяснив ему причины. Семья беглецов! И он никогда не мог смириться с тем, что ты не стал помогать ему на фабрике, и ему пришлось полагаться на племянника Рамона. Все это, если хочешь, объясняет образовавшуюся между вами пропасть.
Смотри: твои родители уже давно жили молча, почти не общаясь друг с другом. Мать подозревала о причинах этого, но не решалась протестовать, даже не знаю почему, ведь она была храбрая женщина. Дело в том, что твой отец давно завел шашни с Марионой, а до нее у него была еще пара любовниц. Когда они пустились в бега, Мариона была беременна. У тебя есть брат в Бразилии, Микель.
И вот однажды, когда Микель перечитывал эти дядины строчки, мама умерла. Одна, в квартире в Фейшесе. Вдали от своих Микелей. У нее, как и у дяди, были свои Микели: оригинал и копия, набросок и законченный вариант. Она умерла вдали от своих Микелей, вдали от того, кто был ей мужем, вдали от дома и вдали от дяди, который так любил говорить о мертвых.
И Микелю стало тошно, потому что он был уверен, что никогда и ничем мать не порадовал, ни разу за всю свою жизнь, а она не жаловалась, потому что у нее была женская сила. И не мог он себе простить, что она умерла в одиночестве, с одними лишь воспоминаниями о том, чего лишилась. И, идя по кладбищу, Микель подумал: «Я тоже уже начал считать своих мертвецов, дядя, и пришел к выводу, что не понимаю, для чего существует жизнь, если все со смертью теряется, и мне показалось, что я похож на тех девушек из нашего офиса, которые делают над собой нечеловеческие усилия, чтоб не влюбляться, желая избежать мук разочарования». Возможно, именно тогда ему и пришло в голову, что единственный способ смириться с той жизнью, что ему досталась, – это сохранять спокойствие перед лицом смерти. И к тому же я был влюблен. Бедная мама, она так и не узнала, что я влюблен.
– Я уже два часа тут жду.
– Ну и жди на здоровье.
– Но мне нужно идти, Жулия, я ж тебе сказал, черт возьми!
И пластиковый стаканчик с остатками кофе с размаху полетел в мусорную корзину.
– Откуда ж я их возьму, раз они не берут трубку.
– Надо было спросить у них, во сколько им можно позвонить.
– Я сделала все возможное.
– Нет, дорогуша. – Микель рассерженно стукнул по столу. – Никогда нельзя оставлять последнее слово за клиентом.
– Слушай, друг.
– Нельзя. Это элементарно. Если это интервью им безразлично, они про тебя забудут. – Он постучал себя по лбу двумя сложенными вместе пальцами. – Хоть это-то ты понимаешь?
Жулия взяла документы, с которыми вечно бегала от стола к столу, и под аккомпанемент телефонных звонков отправилась за свой, явно рассерженная. Обиженная. И что Микелю было теперь делать? Рассыпа́ться в извинениях? Послать ее к чертовой бабушке? Он отыскал взглядом пачку сигарет, снял трубку и набрал по внутренней связи номер двенадцать.
– Слушаю.
– Ну чего ты опять завелась.
– Иди к черту.
И положила трубку. Микель вздохнул. И что теперь? Забыть об этом? Начать думать о Терезе? Подумать о статье для раздела музыкальной критики, которая должна быть готова завтра утром не позже десяти? О том печальном обстоятельстве, что он опоздал на концерт, статья о котором должна быть готова не позже десяти утра? Или же лучше подойти к столу Жулии и отвесить ей увесистый подзатыльник, чтоб не забывалась? Вместо этого он открыл ящик и стал искать сигареты. В редакции он сидел за одним столом с Лали, и разобраться, где что лежит, было невозможно. Сигарет он не нашел и подумал: «Ну и хорошо, и так обойдусь». Сдается, однако, что человек, который должен вывести нас на Лоренса Даррелла[170], так никогда и не позвонит. И вот тут затрещал телефон.
– Тебя, Микель.
– Кто это?
– Он не представился.
– Я тебе тысячу раз говорил…
– Я знаю, но он мне слова не дал сказать…
Молчание. Всему офису уже было ясно, что Микель Женсана, звезда современной журналистики, сегодня не в духе. И раздраженный голос Лали: «Соединять тебя или нет?»
– Да-да, конечно… Слушаю.
– Привет, братец. Это Болос.
– Привет, как жизнь. – Особого воодушевления в его голосе не прозвучало. – Как там политика. – Даже вопросительной интонации не вышло.
– Нормально. Не жалуемся. Скоро выборы.
– У вас всю жизнь сплошные выборы.
– Не занудничай, давай лучше вместе пообедаем.
В шикарном ресторане «Ка л’Агут», за счет блестящего депутата – совсем не хило. Микель на несколько мгновений забыл о Даррелле. Но разговор ушел куда-то в сторону, и Микель стал теряться в догадках, что нужно Болосу, ведь какая-то определенная цель у него явно была. Но пока им не принесли кофе, он не переставал расхваливать престиж и профессионализм журналистской деятельности своего друга: «Я горжусь этим точно так же, как и ты, Микель».
– Да я этим и не горжусь особенно.
– Почему?
– Как тебе сказать. Это трудно объяснить. – Микель посмотрел ему в глаза. – Знаешь, я бы предпочел быть поэтом, писателем или музыкантом – как те, у кого я беру интервью.
– Работа у тебя в высшей степени интеллектуальная. – Болос указал на него и провозгласил: – Художник всего лишь выражает чувства.
Ну что тут скажешь, раз товарищ Франклин полнейший профан в искусстве?
– Дело не совсем в этом, Болос. Критик может быть эрудитом, мудрецом, если хочешь. – Он посмотрел на друга в отчаянии. – Но он не творец.
– Все ты усложняешь. Ты тоже создаешь искусство.
– Я? Нет, Болос.
– Ты классно пишешь. И делаешь искусство понятным нам, простым смертным.
Болос уже целый месяц не пил вина с целью похудеть и, чокаясь, поднял стакан с водой. Микель улыбнулся ему в ответ и поднял бокал вина:
– «Обернувшись, критик видит за собой тень евнуха».
– Чего?
– Кто бы стал критиком, если бы мог быть писателем?
– Да ладно.
– Это слова Стайнера.
– Кто такой Стайнер?
– Критик. Великий критик. Хотел бы я когда-нибудь взять у него интервью.
– Ну что ж… Я ведь в этом ничего особенно не понимаю… – Он одним глотком допил воду.
– Зачем ты меня пригласил?
– Беспокоюсь о Ровире.
Вышло так, что каким-то образом все трое друзей вновь стали общаться. Чтобы через десять лет снова встретиться на кладбище, Жулия. Болос рассказал мне, что Ровира с каждым днем все больше от всего отдалялся в поисках идеальной Монтсеррат и заработал себе неслабую гонорею, но не захотел уйти на сексуально заслуженный отдых. И если так пойдет и дальше, ему и до СПИДа недалеко.
