Лапакис прочел все это на ее лице. Для него ведь тоже судьба готовила нечто неопределенное, потому что его работа на Спиналонге закончилась. Он должен был поехать в Афины и несколько месяцев провести с теми прокаженными, которые перебирались в госпиталь Святой Варвары, потому что нуждались еще в лечении, но после того его жизнь лишалась смысла.
– Идемте, – сказал доктор. – Думаю, нам пора. Ваш отец будет нас ждать.
Они повернулись и пошли через туннель. Звуки их шагов отдавались от стен. Гиоргис ждал на другом конце. Глубоко затягиваясь сигаретой, он сидел на низкой стенке под мимозой, ожидая, когда наконец его дочь выйдет из туннеля. Казалось, она никогда не появится. Кроме Марии и Лапакиса, на острове уже не осталось никого. Даже ослики, козы и кошки с шумом и гамом были перевезены, словно на Ноевом ковчеге. Последняя лодка, не считая лодки самого Гиоргиса, отчалила минут десять назад, и теперь на берегу было пусто. На песке валялись какая-то железная коробка, несколько листков писем и оброненная пачка сигарет – и это были все свидетельства поспешного бегства последней группы. Гиоргис вдруг с ужасом подумал, что может возникнуть какое-нибудь препятствие и Мария не уедет. Может, доктор не подписал ее бумаги.
И именно в тот момент, когда пугающие мысли одолели Гиоргиса, Мария вышла из черного полукруга туннеля и побежала к нему, раскинув руки, и все страшные мысли и сомнения были забыты, когда она обняла отца. Не говоря ни слова, он прижался лицом к ее шелковистым волосам.
– Ну что, пошли? – наконец спросила Мария.
Ее пожитки уже были погружены. Лапакис спрыгнул в лодку первым и повернулся, чтобы подать Марии руку. Она одной ногой шагнула на борт. На долю секунды вторая ее нога еще оставалась на камнях причала. Но вот Мария уже на борту. Ее жизнь на Спиналонге завершилась.
Гиоргис отвязал канат и оттолкнулся от берега. Потом, весьма ловко для человека его лет, прыгнул в лодку и развернул ее к большому острову. Они смотрели на острый нос лодки, который, словно стрела, стремительно несся к цели. Гиоргис не тратил времени зря. Он словно видел перед собой брошенную Спиналонгу. Темные квадраты окон смотрели на него, как дыры слепых глаз, и их невыносимая пустота заставляла Гиоргиса думать обо всех тех прокаженных, которые закончили свои дни, потеряв зрение. И вдруг перед ним возникла Элени – такая, какой он видел ее в последний раз, – стоящая на брегу, и на мгновение Гиоргис даже забыл о радости возвращения дочери.
Понадобилось всего несколько минут для того, чтобы они пересекли пролив. Маленький причал Плаки был заполнен людьми. Многих из колонистов встречали родные и друзья, другие просто обнимались, радуясь тому, что ступили на родную землю, впервые за двадцать пять с лишним лет. Самыми шумными были афиняне. Кое-кто из их друзей и даже коллег не поленился приехать из своих городов, чтобы отметить этот эпохальный день. В эту ночь никто не собирался спать, а завтра утром они должны были отправиться в Ираклион и оттуда – в Афины. Но пока афиняне собирались показать жителям Плаки, что такое столичное веселье. Несколько из приехавших были музыкантами, и они уже с утра репетировали вместе с местными, создавая весьма внушительный оркестр из всех инструментов, какие только нашлись: лиры и лютни, мандолины и бузуки, волынка и пастушеская флейта.
Фотини и Стефанос, вместе с новорожденным Петросом на руках, тоже были здесь, чтобы приветствовать Марию, пришел и Маттеос, их кареглазый мальчик, который подпрыгивал на месте от волнения, не слишком понимая смысл события, но радуясь предчувствию праздника, витавшему в воздухе.
– Добро пожаловать домой, Мария! – сказал Стефанос. Он отступил назад, когда его жена крепко обняла лучшую подругу, ожидая своей очереди. – Мы все очень рады, что ты вернулась.
Стефанос начал собирать коробки Марии и грузить их в свой пикап. До дома Петракиса было совсем недалеко, но все равно незачем было тащить все это в руках. Женщины пошли к площади, предоставив Гиоргису привязывать лодку. Они собирались добраться до дома пешком. На площади были уже установлены столы и стулья. Яркие маленькие флажки украшали площадь со всех четырех сторон, весело плещась на ветру. Вскоре должен был начаться праздник.
К тому времени, когда Мария и Фотини дошли до дома, Стефанос уже выгрузил коробки и занес их внутрь. Когда Мария вошла в дом, ее охватило странное чувство. Ничто здесь не изменилось с того дня, когда она уехала. Все оставалось на тех же местах, где было всегда: все та же вышивка со словами «Кали мера» – «Доброе утро» – висела на стене напротив входа, приветствуя всех. Эти слова вышила Элени как раз к свадьбе. Все та же коллекция сковородок висела рядом с печью, и знакомые фарфоровые тарелки, расписанные цветами, стояли на сушилке. А вскоре Мария достанет из своих коробок еще несколько таких же тарелок, и две части семейного сервиза воссоединятся.
Даже в такой яркий день в доме было слегка темновато. И еще… Да, все старые знакомые вещи стояли на прежних местах, но сами стены, казалось, впитали в себя все те несчастья, что были пережиты здесь. Из стен будто сочилось одиночество Гиоргиса, доставшееся ему на долгие годы. Все выглядело прежним, но ничто прежним не было.
Когда несколько минут спустя вошел Гиоргис, он нашел в своем маленьком доме не только Марию, но и Стефаноса, Фотини, Петроса и Маттеоса, сжимавшего в руках маленький букетик цветов. Наконец-то все выглядело так, словно кое-какие обрывки его прежней жизни соединялись в целое. Перед ним стояла его прекрасная дочь, одна из трех женщин на той фотографии в рамке, на которую он смотрел каждый день. На взгляд Гиоргиса, Мария стала еще милее, чем прежде.
– Ну, – начала Фотини, – я не должна слишком задерживаться, нужно еду готовить. Вы ведь придете на площадь?
– Спасибо тебе за все. Я так счастлива вернуться к старым друзьям вроде тебя и к новым тоже, – сказала Мария, глядя на Маттеоса, который наконец набрался храбрости и, шагнув вперед, протянул ей цветы.
Мария улыбнулась. Это был первый букет с тех пор, как четырьмя годами раньше цветы дарил ей Маноли – всего за неделю до того, как она получила результаты анализов. Жест малыша тронул Марию.
Прошло чуть более получаса, и Мария, переодевшись и расчесав волосы так, что они заблестели, как зеркало, почувствовала, что готова выйти из дома и столкнуться с любопытством жителей Плаки. Несмотря на то что некоторые из соседей приветствовали ее вполне благожелательно, Мария понимала: другие начнут внимательно ее рассматривать и искать следы болезни. Придется им испытать разочарование. Проказа не оставила на Марии ни малейшей отметины. Но многие из выздоровевших понесли серьезные потери. Им предстояло всегда хромать из-за искалеченной ноги, а нескольким несчастным, потерявшим зрение, придется всю жизнь зависеть от своих родных. Но у большинства язвы исчезли, уродливые пятна на коже поблекли, став практически незаметными, и ощущения в пальцах вернулись.
Мария с отцом направились к площади.
– Не поверю, пока сам не увижу, – сказал Гиоргис, – но, вообще-то, твоя сестра говорила, что может сегодня приехать. Я вчера получил от нее записку.
– Анна? – изумленно спросила Мария. – С Андреасом?
– Ну, так было написано. Наверное, ей хочется поздравить тебя с возвращением.
Как всякий родитель, Гиоргис очень хотел воссоединения сестер и полагал, что Анна выбрала весьма удачный момент для того, чтобы загладить свое пренебрежительное отношение к родным в последние годы. Если бы к нему вернулись обе дочери, а не одна, он стал бы счастлив, как никто на свете. Но для Марии перспектива встречи с Анной этим вечером не казалась слишком приятной. Смыслом сегодняшнего праздника было вовсе не примирение, сегодня все должны думать только о том, что наконец-то все до единого бывшие прокаженные со Спиналонги обрели свободу.
В своем доме в Элунде Анна готовилась к празднику в Плаке, старательно укладывая волосы и тщательно накрашивая пухлые губы, чтобы помада легла точно по их контуру. София, сидя на коленях у бабушки, внимательно наблюдала за тем, как мать наносит румяна, пока ее щеки не стали такими же яркими, как у куклы.
Не обращая внимания ни на свою мать, ни на дочь, вошедший Андреас посмотрел на Анну.
– Ты что, еще не готова? – холодно спросил он.
– Почти готова, – откликнулась Анна, надевая тяжелое бирюзовое ожерелье и вскидывая голову, чтобы полюбоваться своим отражением в зеркале, перед тем как густо опрыскаться французскими духами.
– Так мы идем или нет? – резко бросил Андреас.
Анна как будто и не замечала ледяного тона супруга. Зато на него обратила внимание Элефтерия. Ее смутило то, как сын разговаривал с женой. Она никогда прежде не слышала такого холодного тона и теперь пыталась понять, не проснулся ли наконец Андреас, не заметил ли излишней фамильярности, давно уже возникшей между его женой и Маноли. Сама она однажды сказала о своих опасениях Александросу. Но это было ошибкой. Александрос рассердился и поклялся «вышибить из дома этого донжуана», если тот позволит себе хоть что-то лишнее. После этого Элефтерия держала свои подозрения при себе.
