Во время перехода королевских кораблей в Корнуолл, когда лютый шторм, обрушившийся на них в начале плавания, внезапно был поглощен мертвым штилем, маленький принц заболел какой-то очень странной болезнью – никто не видал ничего подобного у детей столь нежного возраста. В то время как море все глубже и глубже погружалось в оцепенение тяжелого, свинцового сна, на бедное крохотное существо все тяжелее наваливалась бессонница. Напрасно юная, цветущая нянька пела знакомые ему колыбельные песни, напрасно предлагала ему грудь, которая обычно действовала на него благотворно-усыпляюще; младенец отказывался от пищи, вожделея лишь сладкого молока забвения, которого ему никто не мог дать; широко раскрытые глаза на бледном, торжественном личике становились все больше, а маленькое тельце все стремительнее таяло, словно сжигаемое голодом этих огромных, бессонных глаз, не желавших сомкнуться ни на секунду… Лекари на борту королевского корабля не знали, как помочь беде; побережье Нормандии, от которого началось плавание, казалось таким же безнадежно недостижимым, как и цель путешествия, Корнуолл, – безжизненно повисших парусов не касалось ни малейшее дуновение ветерка. В конце концов, когда состояние ребенка стало угрожающим, кто-то из ближайшего окружения королевской четы вспомнил, что на одном из кораблей находится заложница Анна де Витре, о которой ее земляк Бюдок говорил, будто бы она еще помнит бретонские колыбельные песни.
Король Иоанн испуганно вздрогнул, услышав это предложение: он боялся прибегать к помощи Анны де Витре, помня свой последний поход на бретонцев, их сожженные города, вытоптанные поля и прежде всего – юного герцога, нежного мальчика, которого он пленил во время этого похода и своей собственной рукой предал смерти в Руане. Ему давно известно, ответил он, что бретонцы все еще остаются язычниками и колдунами, и он, как истинный христианин, не желает иметь с ними дела. Он напомнил своим советчикам о том, как прабабка Анны, мадам Авуаз, ходила ночью по захваченному британцами замку Ро, напевая свои песни, и наутро никто из воинов не проснулся…
Маленький принц продолжал таять на глазах, не в силах уснуть, в то время как неподвижное море все глубже погружалось в сон. И когда через несколько дней король Иоанн, не выдержав взгляда огромных, широко открытых глаз своего сына, бежал на корабль сенешаля, отчаявшаяся королева велела позвать Бюдока и приказала ему ночью тайно отвезти одну из ее камеристок на весельной лодке к бретонке.
Анна де Витре еще не ложилась. Сидя на палубе под светлым пологом звездного неба она вопрошала море, как это обычно делали на ее родине в трудную минуту. То, что она вновь могла обратиться к морю, вселяло в нее такой глубокий молитвенный покой, давало ей такую уверенность, какой давно уже не знало ее сердце. В Руане она всегда казалась себе беспомощной, а все вокруг было пугающим и неопределенным, на море же она, наоборот, словно обретала твердую почву под ногами. Ибо на суше – повсюду леса и пещеры и мрачные замки, в которых легко спрятаться злым тайнам, а на море все открыто, как на ладони. Анна вспомнила судные дни на своей родине, вспомнила, как люди доверялись морю и подчинялись его приговору и море распознавало виновных и оставляло их в своем плену, а невинных возвращало на землю и никогда не ошибалось. Ведь море – это не маленькие, близорукие люди, море – это самое благородное и могучее творение Бога, оно ближе всего стоит к Нему по своему могуществу, оно граничит с Его небом, оно само – как Бог. Его нужно вопрошать, если хочешь услышать голос Бога. А чей же еще голос могла услышать Анна де Витре, как не Его? Ведь люди прятали от нее глаза и закутывались в непроницаемое молчание, как только она спрашивала их о юном герцоге, – казалось, будто они просто забыли его имя. А между тем Анна де Витре имела право спрашивать о нем, ведь именно из-за юного герцога ее отдали в заложницы этому чужому королю: она была залогом нерушимости его клятвы, присяги на верность новому владыке, которую тот вырвал у него силой. Из-за него ей суждено было покинуть родину, любимых родителей и ласковых сестер – все радости и красоты ее бедной страны. Если бы она не оставила свой народ, это пришлось бы сделать ему, а герцог не должен оставлять свой народ – так говорил ей на прощание отец, и слова его Анна вновь и вновь, день за днем, мысленно повторяла, иначе бы она умерла у британцев от одиночества и тоски. А так она могла жить среди них. Ибо если она за юного герцога отправилась на чужбину, то он за нее остался на родине – он был ее родиной, он был ее свободой; ее истинная жизнь была не здесь, среди этого чужого, жестокого народа, ее истинной жизнью стала жизнь юного герцога, – а уж об этой-то своей собственной жизни она ведь могла знать правду? И если люди не давали ей ответа, то море не станет ничего скрывать от нее: море – это суд, море – это почти Бог. И Анна де Витре вся обратилась в слух.
От неподвижной воды не исходило ни звука. Корабли покоились на морской глади, словно мертвые черные лебеди; казалось, будто они вмерзли в воду, как в лед. Никогда еще Анна не видела море таким тихим – можно было и в самом деле подумать, что оно спит. Но море не спало, как полагали эти британцы, оно лишь молчало, как молчит Бог, когда нам кажется, что Он спит. А если Бог долго молчит, значит, Он вот-вот что-то скажет. И Анна слушала.
И вдруг ей почудилось, будто у носа корабля раздался звук, похожий на тихий всплеск волны, – море словно отверзло уста. И когда Анна поднялась – ведь ответ моря надлежит принимать стоя, – она увидела темный силуэт мужчины, словно вынырнувшего из пучины подобно обитателям морских глубин. Она услышала короткий приглушенный клич, такой, каким у нее на родине мореходы извещают о том, что хотят пристать к берегу или к другому кораблю, а через миг она увидела и лодку и узнала человека в ней: то был Бюдок.
Это очень огорчило Анну, так как появление Бюдока помешало ей слушать море: Бюдок был перебежчиком и изменником. Он давно забыл, что так же, как и Анна, находится здесь в заложниках, он жил и вел себя здесь, у британцев, так, как будто был одним из них. Анна презирала и избегала его, хотя прежде он был постоянным гостем в доме ее отца; лишь иногда, нечаянно встретившись с ним взглядом, она вдруг испытывала мгновенный приступ такой острой тоски, что казалось, будто это сама далекая родина смотрит на нее; но, должно быть, это ей и в самом деле просто казалось.
Между тем Бюдок привязал лодку к борту корабля и помог камеристке подняться наверх. Анна терялась в догадках: зачем она могла понадобиться королеве в столь поздний час? Но гордость не позволяла ей спросить об этом, потому что ей пришлось бы прибегнуть к помощи Бюдока, как к ней прибегла камеристка, не знавшая языка Анны, а Анна не знала ее ненавистного языка, который она так и не смогла заставить себя выучить; Бюдок же овладел им. И потому она последовала за ними молча.
Когда же она оказалась напротив него в маленькой лодке, совсем близко от воды, вблизи бездонного, ясного, всеведущего ока моря, ей вдруг показалось, что он заводит с ней в темноте какой-то таинственный разговор – не голосом своих уст, а голосом своей крови, этой древней кельтской крови, струившейся как в его, так и в ее жилах, глубокой, как прекрасные озера их родины, темной, как леса волшебника Мерлина, и дикой, как гулкие скалистые берега, где Дева, Несущая Смерть, тихонько поет гибнущим мореходам колыбельную песнь их матерей. Ей казалось, будто она смотрит прямо сквозь глаза Бюдока, которых она не могла видеть в темноте, в бездонную глубину нерушимой верности – не нежной, благородной верности ее собственной любви, а верности непримиримой ненависти, бесстрашной и хитрой, которая не боится прикинуться перебежчиком, чтобы затем вернее погубить врага. Анна чувствовала, что в них обоих затаилась одна и та же боль; она каждую секунду ожидала услышать и голос его уст, который сообщит ей о судьбе юного герцога. Но Бюдок, должно быть, не решался на это в присутствии камеристки; было так ужасающе тихо, что можно было бы, наверное, расслышать даже шепот где-нибудь у самого горизонта.
Лишь когда лодка с глухим стуком причалила к борту королевского корабля и камеристка уже была наверху, он приблизил к ней свое темное лицо и беззвучно шепнул ей прямо в ухо:
– Герцог мертв. Убийца его – сам король. Море осудило его, и ты… ты…
Казалось, он задохнулся от рвущейся наружу радости триумфа. Он поднял ее своими обнаженными по самые плечи руками – какое-то мгновение она не знала, хочет ли он бросить ее вверх, как беззвучный ликующий вопль упоения местью, или швырнуть в море, но в ту же секунду ноги ее коснулись палубы.
Оглушенная известием, Анна еще не осознавала себя, когда переступила порог королевского шатра. Там было сумрачно; лишь от входа, где парусиновый полог был привязан к двум резным столбцам, лилось внутрь сияние моря, белое, как звезды.
