Всеволод Иванов - Возвращение Будды

Котелок придвигается к трубе по возможности поближе. Дрова нужно класть подальше от стенок печи, ибо пламя, устремляясь вверх, покрышку печи накаляет быстрее, чем при обычной топке, и тогда картофель варится ровно шестнадцать с половиной минут. Есть картофель нужно сразу, с кожурой и в оставшейся горячей воде вымыть лицо, затем руки и, наконец посуду.

Едва профессор спустил руки в воду, едва лишь тонкое тепло обволокло его руки, как в двери постучали.

– Обождите десяток минут! – крикнул профессор Сафонов. – У меня в сутки двадцать минут теплой воды. Я спешу вымыть посуду.

Он быстро взял щепоточку золы и сильно потер тарелку. Надо спешить. Стук повторился.

– Я не медик, медик выше, – еще громче крикнул профессор, озлобленно вскидывая тощие свои брови. – Здесь живет профессор Сафонов, ничего не понимающий в медицине, голодный, холодный. Прошу проходить дальше, или обождите, если вас интересуют вопросы истории Востока, – я кое-что понимаю в этой области, хе-хе!

Живот профессора наполнен приятным жаром картошки, его руки в теплой и веселой воде. Профессор обеспокоен. Стук в двери сильный и как бы сытый. Профессор, надев меховую шапку и шубу, идет к дверям. Перед дверным крюком, грохоча цепью, он озлобленно кричит:

– У меня только третьего дня, милостивый государь, да и вчера, – простите, запамятуешь, приходили ваши с обыском. У меня нет столько теплоты в квартире, чтобы каждый день допускать обыски. Имеете ли вы, черт возьми, полномочный ордер?

Из-за двери отвечают неторопливо, но громко:

– Мне нужно профессора Виталия Витальевича Сафонова по личному делу.

– У меня нет личных дел, я голоден и одинок. Но все же профессор, придерживая воротник у горла, снимает крюк.

– Медик этажом выше, милостивый государь, и какого черта вы стучитесь, если вам говорят: обождите.

– Господин профессор, мне необходимо видеть вас.

Человек в солдатской шинели и фуражке быстро, не обращая внимания на профессора, прошел в кабинет. Рукава шинели необычайно длинны, шинель подпоясана узким лаковым поясом. Профессор, догоняя солдата, сказал со злостью:

– Еще человечество надеется на продолжение жизни: каждый день, по нескольку раз, стучат ко мне, в то время как знают, что другой профессор, медик, этажом выше. Они еще лечиться хотят…

– Надежда, как перо, мала, а указывает мудрейшие пути, – сказал солдат, не оборачиваясь.

– И превосходно, надейтесь, а я не желаю надеяться и к медику вам путь указывать не намерен. – Профессор плотно прикрыл дверь кабинета. – Я могу понимать мгновенно, милостивый государь, я привык. Если вас послали предложить мне картофель и муку, говорите. Но предупреждаю вас: у меня только книги. У меня пустота! Вчера я, академик и автор почтеннейших трудов, ночью крался по Неве, дабы украсть доску из баркаса. Я пират, милостивый государь… В минуты тепла я ни с кем не разговариваю, я снимаю пальто, шапку – читаю и пишу. Можете снять свое пальто, вашу шинель…

Солдат тихо берет миску из рук профессора.

– Простите, гражданин, но там нет картофеля, я его съел. Сейчас моется посуда, гражданин солдат.

– Я более опытен в мытье посуды, во-первых, а во-вторых, вы меня старше и мудрее…

– Не дадите ли вы за всю мою мудрость мешок картошки?

Человек в шинели расстегивает лаковый ремень. У человека неподвижное и злое лицо. Глаза у него маслянистые и темные.

– Я расстегну шинель, господин профессор, я не раздевался две недели. Меня зовут, господин профессор, Дава-Дорчжи, я из аймака Тушуту-хана.

– Говорите короче, а если хотите погреться, то в молчании греться более удобно. По опыту могу сказать, что вы можете скинуть верхнее платье на сорок минут. Видите, я снимаю…

Профессор, непонятно почему раздражаясь все больше и больше, тщательно закрывает вьюшку печи. Раздражает профессора и степенный вид грязного и почему-то всех презирающего солдата; раздражает его реденькая, словно выгнившая бороденка, тонкий и пискливый голос.

– Сообщайте причину вашего прибытия поскорее, не такое времечко теперь, чтоб нам вести нравоучительные разговоры. Мне важно иметь тепло и незамерзшие пальцы, гражданин солдат.

– В Хуху-хото, неизвестно откуда, подобно вот моему появлению, – как-то неумело улыбаясь, сказал солдат, – неизвестно откуда прибыл отшельник Цаган-лама Рачи-джамчо. Была осень. Сотворив умеренное количество чудес в городе, отшельник ушел в горы. В горах, гражданин профессор, его застала непогода.

– Чрезвычайно глупо! Ну зачем мне знать, что какого-то отшельника застала в горах непогода? Плевать мне и на отшельника, и на погоду… Говорите короче!

– В горах, уважаемый Виталий Витальевич, отшельник поселился для подвижнической жизни близ скалы Дангу-хода и здесь проводил время постоянно, читая номы, помогая людям изучать правила буддизма и ревнуя о совершенствовании своего духа. Войны и сражения проходили мимо него… Вскоре он распустил руки, сложенные в молитвенном положении, и в год Красноватого зайца…

– Сражения у скалы Дангу-хода?… В год Красноватого зайца? В тысяча шестьсот двадцатом приблизительно?

– В тысяча шестьсот двадцать седьмом году, дорогой Виталий Витальевич. Я знаю, с кем разговариваю. Убедительно прошу вас выслушать меня. В этом году он построил кумирню высотой в пять цзяней в долине аймака Тушуту-хана, у горы Баубай-бада-раху, при истоках речки Усуту-гола. Там моя родина, так как я из аймака Тушуту-хана.

– Мне совершенно неинтересно это знать. Вы утомили меня.

– Подвижник, ради испрошения блага для лам, воинов, пастухов и всех одушевленных существ, замуровал себя в скалу Дангу и в этом положении прожил семь лет, претерпевая свой трудный подвиг, помогая людям усваивать закон и учение Будды. Он скончался в двадцатый год правления Шуно-чжи, проведя в созерцании около тридцати лет. Главнейшие ученики его Цагай-дайчи, Чакар-дайчи и Эрдени-дайчи, размуровав с достойным благоговением келью его, обрели уже не кости Цаган-лама Рачи-джамчо, они обрели там бронзовую золоченую статую – бурхан Сиддарты Гаутамы, прозванного Буддой… Так совершилось трехсотое пробуждение на земле высочайшего ламы Сакья, вечного спасителя существ и подателя всяческой добродетели…

Профессор сложил миски у стены. Солдат сидел неподвижно. Уже тепло уходило, скоро надо брать шубу: день тепла пропал. Профессор воскликнул раздраженно, потирая руки:

– Очень великолепно, очень! Спасибо, что сообщили такую увлекательную легенду…

– Именно, увлекательную, – пискливо ответил солдат.

– И все же, если порыться в хороших книгах, – эту легенду можно найти. Я даже, помнится, где-то читал ее! Книги кормили мои мысли, а теперь кормят мое тело. Не угодно ли: «Лависс и Рамбо. История девятнадцатого века» в восьми томах! Прекрасный коричневый переплет с золотым тиснением, можно выгодно продать. Там есть превосходные портреты и глупейшее содержание… Или вот, это может еще больше понравиться: «Двор Екатерины Второй». Почему я покупал такие книги? У меня была жена, она любила книги с золотыми тиснениями, – она предвидела голод и то, что во времена революций обостряется интерес к истории. Вот и вы…

– Владетели аймака Тушуту-хана, – прервал солдат, неподвижно глядя в лицо профессора, – владетели издавна с– должным уважением берегли статую Будды. Канты по краям его одежды оторочены проволокой из золота, подобной же проволокой отделаны ногти.

– Превосходно, превосходно! Но, видимо, книги вам не подходят? Иным я ничем не обладаю, смотрите сами. Но если на деньги, то какова будет цена картофеля?

Картофеля, по-видимому, солдат не имеет. Солдат отрицательно мотнул головой. В этом мотании профессор заметил даже какое-то ехидство. Профессору нужно бы гнать солдата, но профессор спрашивает: может быть, мука есть? Ни муки, ни хлеба. Челюсть у профессора слабо вздрагивает, он предлагает надевать верхнее платье, ибо сорок минут тепла на исходе. И хотя солдат понимает, что сорок минут еще далеко не минуло и что, предлагая надевать ему платье, профессор как бы гонит его, солдат протяжно и хвастливо говорит:

– В аймаке Тушуту-хана, уважаемый Виталий Витальевич, я имею три тысячи голов скота, то есть имел до революции…

– А теперь отняли. И превосходно сделали! По справедливости, один человек, каким бы молчанием он ни обладал и какие бы великие планы ни держал в себе, он не имеет права держать три тысячи голов скота. Сколько это пудов мяса будет?…

– Революция как огонь: ест и не наестся. Но мой скот за время революции удвоился. Это мне точно известно.