Переводы сказок «Золотой сон» и «Бобовый Дар и Душистая Горошинка», выполнены по кн.: Nodier Ch. Contes. P., 1961.
Переводы сказок «Лис, попавший в западню» и «Записки Жирафы» выполнены по кн.: Scènes de la vie privée et publique des animaux. R, 1842.
Перевод остальных сказок выполнен по кн.: Nodier Ch. Hurlubleu, Grand Manifafa d’Hurlubière et autres contes. Ed. J. Geoffroy, Dole, 2008.
Сказки «Золотой сон», «Левиафан» и «Зеротоктро-Шах» печатаются на русском языке впервые.
Остальные сказки были опубликованы в периодике в нашем переводе:
«Бобовый Дар и Душистая Горошинка» — в «Октябре» (2011. № 5); «Сумабезбродий, Манифафа Сумабезбродии» — в «Золотом веке» (1993. № 4); «Лис, попавший в западню» и «Живописное и индустриальное путешествие» в «Иностранной литературе» (2003. № 4); «Записки Жирафы» — там же (1999. № 8).
Для настоящего издания все переводы подверглись более или менее значительной правке.
Вера Мильчина
ЗОЛОТОЙ СОН
Левантийская притча
Впервые: Revue de Paris. 1832. T. 44, novembre.
B 1783 году в «Лондонском журнале» («London Magazine») была напечатана заметка о произрастающем на острове Ява ужасном дереве, которое так ядовито, что даже стоять в его тени смертельно опасно. Заметка, как выяснилось впоследствии, оказалась мистификацией (предполагаемого автора, голландского врача Фурша, не существовало в природе, а сочинил эту «сказку» английский ученый Джордж Стивенс — нарочно ради того, чтобы доказать, что публика глупа и верит любой чепухе, которую ей преподносят в печатном виде). К середине 1820-х годов естествоиспытатели уже не один раз успели объяснить публике, что сведения о зловещем всемогуществе этого дерева, которое в самом деле растет на острове Ява и называется «упас» или «анчар», как говорится, сильно преувеличены: сок у него ядовитый, но из этого отнюдь не следует, что даже тот, кто остановится в его тени, обречен на гибель (см. подробнее: Долинин А. А. Пушкин и Англия. М., 2007. С. 54–94). Однако научная правда не могла тягаться в убедительности с красивой и страшной легендой, которая продолжала жить своей жизнью. Странное совпадение: в 1832 году одновременно были опубликованы как минимум три произведения знаменитых писателей, в которых идет речь о «древе яда». Одно русским читателям прекрасно известно: это стихотворение Пушкина «Анчар». Второе — очерк «Путешествие из Парижа на остров Ява», который опубликовал в «Парижском журнале» («Revue de Paris») Оноре де Бальзак (несколько страниц в «Путешествии» уделено ядовитому яванскому дереву). Текст этот известен несравненно меньше, но все-таки дважды — в 1833 и 1947 годах — был напечатан в русских переводах. И наконец, третье произведение — «Золотой сон» Нодье, увидевший свет в том же ноябрьском томе «Парижского журнала», что и очерк Бальзака. Пушкин свое стихотворение про древо яда написал четырьмя годами раньше, и тот факт, что оно появилось в печати тоже в 1832 году, — чистое совпадение. Бальзак же и Нодье приятельствовали, а вымышленное «путешествие» на остров Ява (где Бальзак никогда не бывал) написано, как признается в подзаголовке сам автор, «по методу господина Шарля Нодье». Метод же этот, описанный Нодье в романе «История Богемского короля и его семи замков» (1830), заключался в том, чтобы «писать с чужих слов», путешествовать во времени и пространстве с помощью чужих героев и чужих мотивов. Применен этот метод и в сказке «Золотой сон»: сочиняя ее, Нодье «позаимствовал» двух героев из продолжения арабских сказок «Тысячи и одной ночи», которое выпустил в 1788 году другой французский писатель, Жак Казот. Сюжет у сказки Казота «Дурачок, или История Ксайлуна» совсем другой, но в ней фигурируют и простак Ксайлун, и его «двоюродный братец» кардуон — «маленький зверек 14 дюймов [35 сантиметров] длиной, похожий по форме на нильского крокодила, но никому не причиняющий зла». Этих двоих, а также еще целый ряд персонажей Нодье и отправляет под сень ядовитого упаса, для того чтобы — в присущей ему манере, разом и простодушной, и иронической, — поиздеваться над жуликами и ворами и восславить бескорыстных идеалистов.
Кардуон, как всем известно, это самая хорошенькая, самая гибкая и самая ловкая из ящериц. Подобно знатному вельможе, кардуон носит золотые одежды; однако он робок и скромен, он живёт в тиши и уединении; потому-то он и слывет ученым. Кардуон никогда и никому не сделал зла, и нет никого, кто бы не любил кардуона. Молодые девушки гордятся, если он, высунув из пролома в старой стене шею, отливающую то голубым, то рубиновым цветом, или подставив яркому солнцу свою чудесную кожу, сверкающую всеми цветами радуги, бросает на них взгляд, исполненный любви и радости.
Девушки спорят между собой: «Сегодня кардуон посмотрел не на тебя, а на меня; больше всех ему нравлюсь я, и влюбится он в меня».
Кардуон об этом и не помышляет. Кардуон ищет повсюду вкусные корешки и угощает ими своих друзей; все вместе они пируют в полдень на раскаленном камне.
Однажды кардуон нашел в пустыне клад — множество прекрасно сохранившихся золотых монет, таких хорошеньких и таких гладких, словно они только что выкатились, звеня, из-под чеканочного пресса. Один царь, спасавшийся бегством, бросил их, чтобы бежать еще быстрее.
«Силы небесные! — воскликнул кардуон. — Вот, если я не ошибаюсь, драгоценная добыча, которая придется мне очень кстати нынешней зимой! Должно быть, это кусочки той свежей и сладкой морковки, которая так славно помогает скоротать время, когда мне становится скучно в одиночестве, а может быть, и кое-что получше: никогда еще я не видел таких аппетитных кружков».
И кардуон устремился к монетам, не прямо, потому что прямых путей он не любил, но со всевозможными предосторожностями; он то поднимал голову и принюхивался, встав на хвосте почти вертикально и вытянувшись в струнку; то замирал в нерешительности, склоняя к земле сначала глаза (сперва один, а потом другой), чтобы лучше слышать звуки пустыни своим чутким кардуоновым ухом, а затем уши (сперва одно, а потом другое), чтобы оторвать от земли свой взгляд; он смотрел то налево, то направо, ко всему прислушивался, во все вглядывался, понемногу успокаивался и устремлялся вперед, как и подобает кардуону-храбрецу, а затем тотчас съеживался от страха, как и подобает кардуону-бедняку, который чувствует себя спокойно только в своей укромной норе; а затем, счастливый и гордый, выгибал спину под лучами солнца, расправлял роскошные доспехи, топорщил золотистую чешую своей кольчуги, зеленел, переливался, ускользал, вздымал песок когтями и рассекал его хвостом. Вне всякого сомнения, это был красивейший из кардуонов[55].
Добравшись до клада, он бросил на него два зорких взгляда, напрягся всем телом, приподнялся и вонзил зубы в первую попавшуюся золотую монету.
Один из зубов сломался.
Кардуон отпрянул, потом возвратился к кладу уже не так стремительно, попытался раскусить монету уже не так резво.
«Они дьявольски сухие, — подумал он. — Ах! те кардуоны, которые копят вот такие кусочки морковки для своего потомства, напрасно не кладут их во влажное место, где морковь сохранила бы свои питательные свойства! Нужно признать, — добавил он, — что род кардуонов, пожалуй, отстает в развитии! Что же до меня, то я давеча пообедал и, благодарение Богу, не имею нужды набрасываться на скверную пищу, как какой-нибудь кардуон из простонародья, поэтому перетащу-ка я этот провиант под большое дерево посреди пустыни, в траву, смоченную небесной росой и родниковой влагой; я усну рядом на мягком и нежном песке, согреваемом первыми лучами восходящего солнца, а когда неуклюжая пчела вылетит спросонья из цветка, в котором провела ночь, и, кружась, как безумная, разбудит меня своим жужжанием, я примусь за царский завтрак — самый вкусный завтрак из всех, какие доводилось пробовать кардуону».
Кардуон, о котором я веду речь, не бросал слов на ветер. Как он сказал, так и сделал — а это немало. К вечеру весь клад, перетащенный монета за монетой на новое место, преблагополучно покоился на прекрасном ковре из мха, прогибавшемся под его весом. Огромное дерево, усыпанное цветами и листьями, простирало над ним пышные ветви, словно приглашая прохожих отдохнуть в покое и прохладе.
И утомившийся кардуон мирно уснул, мечтая о свежих корешках.
Такова история кардуона.
На следующий день забрел в те места бедный дровосек Ксайлун, привлеченный мелодичным журчанием ручейка и свежим, радостным шуршанием листвы. Этот приятный уголок пришелся по душе Ксайлуну, который был ленив от природы и, направляясь в лес, никогда не спешил до него добраться.
Поскольку немногие знали Ксайлуна, я скажу вам, что он был один из тех несчастных, которых природа, кажется, рождает на свет только для прозябания. Человек неуклюжего сложения и невеликого ума, но, впрочем, простодушный и добрый, он был неспособен творить зло, неспособен замыслить злое дело, неспособен даже упрекнуть в злом умысле других, чем с самого детства смущал и огорчал своих родных. Ксайлуна обучили ремеслу дровосека: ведь постоянные унижения с юных лет приохотили его к жизни уединенной, а слабость ума сузила круг доступных ему занятий. В городе беднягу прозвали «дурачок Ксайлун»; дети бегали за ним по улицам и донимали злыми насмешками; они кричали ему вслед: «Дорогу, дорогу честному Ксайлуну, самому любезному из всех дровосеков, когда-либо орудовавших топором, — он идет в лес толковать про разные премудрости со своим двоюродным братцем кардуоном. Ай да Ксайлун!»
