I.
Схватка Востока и Запада, кровь льется.
Метр Альфред Л'Амбер, до рокового удара, принудившего его переменить нос, был решительно самым блестящим нотариусом во Франции. В то время ему было тридцать два года; он обладал благородным станом, большими, красиво очерченными глазами; у него было олимпийское чело, а борода и волосы самого приятного светло русого цвета. Нос (первый по порядку) сгибался в виде орлиного клюва. Верьте, не верьте, но к нему удивительно шел белый галстук. Зависело ли это оттого, что он носил его с самого нежного возраста, или оттого, что он покупал их у хорошей мастерицы? Думаю, что от обеих причин сразу.
Иное дело обвертеть в виде веревки носовой платок вокруг шеи; иное дело завязать с искусством красивый узел из батиста, так чтоб оба конца были равны, не слишком накрахмалены и симметрично торчали направо и налево. Белый галстук, удачно выбранный и хорошо повязанный, составляет украшение, не лишенное прелести; это подтвердят все дамы. Но мало его надеть, надо еще суметь его носить, а это дело опытности. Отчего мастеровые кажутся такими неловкими, точно взятыми напрокат, в день своей свадьбы? Оттого что напяливают на себя белый галстук без предварительного изучения.
Можно сразу привыкнуть носить самые необычные головные уборы; например, корону. Солдат Бонапарт подобрал венец, который уронил французский король на площади Людовика XV. Он, ни у кого тому не учась, сам надел ее себе на голову, и Европа нашла, что этот убор ему к лицу. Вскоре он ввел корону в моду в своей семье и в кругу своих близких друзей. Все его окружавшие носили корону, или желали ее носить. Но этот необыкновенный человек носил галстук только посредственно. Виконт де-С., автор нескольких поэм в прозе, изучал дипломатию, или искусство носить с пользой для себя галстук. В 1815 г. он присутствовал на смотре нашей последней армии, за несколько дней до Ватерловского сражения. Знаете ли, что поразило его на этом героическом празднестве, где проявился обезнадеженный энтузиазм великого народа? То, что галстук Бонапарта был ему не к лицу.
Немногие на этом мирном поприще могли померяться с метром Альфредом Л'Амбером. Я пишу Л'Амбер, а не Ламбер, на основании положения государственного совета. Метр Л'Амбер, переменив своего отца, занимался нотариальным делом по праву рождения. Уже два века слишком, как эта славная фамилия передавала из рода в род, в мужском поколении, контору в улице Вернель с самой высокой практикой в Сен-Жерменском предместье.
Дело никогда не переходило в чужие руки, а потому не подвергалось оценке; но судя по доходам последнего пятилетия, оно стоило не менее трехсот тысяч экю. То есть, средним числом, оно приносило в год девяносто тысяч ливров. В течение слишком двух веков все старшие в роде носили белые галстуки, столь же естественно, как вороны — черные перья, пьяницы — красные носы и поэты — потертый фрак. Законный наследник именитой фамилии и значительного состояния, молодой Альфред всосал с молоком добрые принципы. Он достодолжно презирал все политические новшества, заведенные во Франции после переворота 1789 года. По его мнению, французский народ разделялся на три класса: духовенство, дворянство, III третье сословие. Мнение почтенное, которого держатся до сегодня сенаторы, впрочем, немногие. Себя он причислял к первым лицам третьего сословия, имея тайное притязание на судейское дворянство. Он чувствовал глубокое презрение к большинству французской нации, к этому сброду крестьян и ремесленников, именуемому народом или подлой толпой. Он на сколько возможно избегал сношения с ней, из уважения в своей достолюбезной особе, которую любил и о которой заботился самым страстным образом. Стройный, здоровый и крепкий, как речная щука, он был убежден, что все эти люди простая мелкая рыбешка, нарочно созданная Провидением, чтоб питать щук.
Впрочем, прекрасный человек, как почти все эгоисты, уважаемый в суде, в клубе, в палате нотариусов, в конференции Сен-Венсенн де-Поль и в фехтовальном зале: он отлично и выпадал, и отбивался; он умел выпить, был великодушным любовником, когда его брало за-сердце; верным другом с людьми своего звания, самым любезным кредитором, когда получал проценты на капитал; у него были изысканные вкусы, он был заботлив о туалете, чистоплотен, как новый червонец; по воскресеньям он всегда бывал у обедни у святого Фомы Аквинского, по понедельникам, средам и пятницам — в оперном фойе и был бы самым совершенным джентльменом своего времени, как в физическом, так и нравственном отношении, если-б не несносная близорукость, благодаря которой он был принужден носить очки. Нужно ли добавлять, что очки у него были золотые и самые тоненькие, самые лёгкие, самые изящные, какие только были сделаны у знаменитого Матье Луна, на набережной Золотых дел мастеров?
Он их надевал только у себя в конторе, или у клиента, когда приходилось читать бумаги. Понятно, что по понедельникам, средам и пятницам, входя в танцевальное фойе, он обнажал свои красивые глаза. Тогда выпуклые стекла не затемняли блеска его взгляда. Я не скрываю, что он ничего не видел, и порою раскланивался с маршезой (Маршезой (marcheuse) в балете зовут артистку, которая не танцует, а занимает роли, где приходится только ходить.), принимая ее за звезду; но взгляд у него быль решительный, как у Александра при входе в Вавилон. Поэтому кордебалетные танцовщицы, охотно придумывающие прозвища, назвали его Победителем. Доброго толстяка турку, секретаря посольства, они прозвали Спокойным, члена государственного совета Меланхоликом, а главного секретаря министерства ***, живого и задорного, М. Turlu. Вот почему маленькую Элизу Шампань, или Шампань 2-ю, когда она из корифеев возвысилась до звания сюжета, стали звать Тюрлюретой.
Провинциальные читатели (если только этому рассказу суждено выйти за пределы парижских укреплений) задумаются на минуту, другую над предыдущим абзацем. Я отсюда слышу тысячу и один вопрос, с которыми они мысленно обращаются к автору. Что такое танцевальное фойе? И кордебалет?
