Нос некоего нотариуса - Эдмон Абу

— Иди в жизни прямой дорогой, о дочь моя! и не спотыкайся; но если такое несчастье уж суждено тебе судьбой, то упади на кровать из розового дерева.

Таким советам опытности следуют не всегда. Порой заговаривает сердечко: танцовщицы выходят замуж за танцоров. Случалось, что молодые девушки, хорошенькие как Венера Анадиомена, скопляли на сто тысяч франков драгоценных вещей, и шли к алтарю с чиновником, получающим две тысячи франков в год. Другие-же предоставляют случаю заботу о своей будущности, и приводят свою семью в отчаяние. Одна ждет 10-го апреля, чтоб распорядиться своим сердцем, потому что обещала самой себе быть умницей пока ей не минет семнадцать лет. Другая найдет покровителя по вкусу, но не смеет ему сказать об этом: она опасается мести какого-нибудь референдария, который обещал убить ее и наложить на себя руки, в случае если она полюбит другого. Он, конечно, шутил, но в этом мирке слова принимаются в серьез. Как они все наивны и несведущи! Подслушали, как две девицы шестнадцати лет спорили о благородстве своего происхождения и знатности своих семейств.

— Что она только говорит! — сказала девица повыше. — У её мамаши серьги серебряные, а у моего отца — золотые.

Метр Альфред Л'Амбер, после долгого перепархиванья от брюнетки к блондинке, наконец влюбился в хорошенькую брюнетку с голубыми глазами. M-lle Викторина Томпэн вела себя благоразумно, как все в балете, до тех пор, когда начинают вести себя иначе. Притом она была хорошо воспитана, и не могла принять окончательного решения, не спросясь родителей. Уже более полугода за ней сильно ухаживали красивый нотариус и Айваз-Бей, толстый турка, двадцати пяти лет, которого прозвали Спокойным. И тот, и другой вели серьезные речи, где говорилось о её будущности. Почтенная г-жа Томпэн советовала дочери держаться середины, пока один из двух соперников не решится поговорит с нею о деле. Турка был добрый, честный малый, степенный и робкий. Но он заговорил первый, и его выслушали.

Вскоре все узнали об этом маленьком событии за исключением метра Л'Амбера, который ездил в Пуату хоронить дядю. Когда он воротился в Оперу, у девицы Викторины Томпэн были уже брильянтовый браслет и брильянтовые сережки, а брильянтовое сердечко висело у неё на шее точно люстра. Нотариус был близорук; кажется, я с самого начала упомянул об этом. Он ничего не видел из того, что должен бы видеть; даже того, что его встретили лукавыми улыбками. Он вертелся, болтал и блестел, как всегда, с нетерпением ожидая конца балета и разъезда. Его расчёты были окончены: благодаря превосходному дядюшке в Пуату, умершему как раз вовремя, будущность m-lle Викторины была обеспечена.

Так называемый Оперный пассаж в Париже представляет сеть узких и широких, светлых и темных, находящихся на различных уровнях галерей, которые расположены между бульваром, улицей Лепелетье, улицей Дрюо и улицей Россини. Длинный проход, почти весь открытый, тянется от улицы Дрюо до улицы Лепелетье, перпендикулярно к галереям Барометра и Часов. В самой низкой его части, в двух шагах от улицы Дрюо, на него выходит потайная дверь из театра, ночной вход для артистов. Три раза в неделю, поток в триста, четыреста особ с шумом проносится перед очами достойного папа Монжа, швейцара этого рая. Машинисты, фигуранты, маршезы, хористы, танцовщики и танцовщицы, теноры и сопрано, авторы, композиторы, чиновники, абоненты несутся толпой. Одни спускаются к улице Дрюо, другие всходят по лестнице, которая при помощи открытой галереи выводит на улицу Лепелетье.

На середине открытого прохода, в конце галереи Барометра, стоял Альфред Л'Амбер и курил сигару. В десяти шагах от него, невысокий кругленький человечек в ярко-красной феске вдыхал ровными клубами дым от папироски из турецкого табаку, толщиною побольше мизинца. Вокруг них бродило или стояло до двадцати других праздношатающихся; каждый думал о себе, нисколько не заботясь о соседе. Проходили, напевая, певцы, пробегали прихрамывая сильфы мужского рода, волоча башмаки, и от времени до времени мимо редких рожков газа скользила женская тень, закутанная в черном, сером, или коричневом, неузнаваемая ни для чьих глаз, кроме взоров любви.

Встречаются, подходят друг к другу и убегают, не простясь ни с кем. Чу! что за странный шум, что за необычная тревога? Прошли две лёгкие тени, подбежало двое мужчин, сошлись два огонька от сигар; послышались громкие голоса и точно суматоха быстрой ссоры. Прохожие бросились туда, но там уж никого не было. И метр Альфред Л'Амбер одиноко идет к своей карете, которая ждет его на бульваре. Он пожимает плечами и машинально смотрит на прилагаемую визитную карточку, на которой видна крупная капля крови:

Айваз-Бей

Секретарь оттоманского посольства.

Улица Гренелль-Сен-Жермен, 100.

Послушаем что ворчит сквозь зубы красивый нотариус из улицы Вернель.

— Глупая история! Чорт же знал, что этот скот турок имеет на нее права!.. ну да, это он... И почему я не надел очков?.. Кажется, я хватил его кулаком по носу?.. Да, карточка запачкана, и мои перчатки также. И вот, вследствие неловкости, я навязал себе на шею турка; а я ведь на него не сержусь... В конце концов, я к ней равнодушен... Пусть она будет его! Нельзя же двум порядочным людям резаться из-за девицы Викторини Томпэн... Но этот проклятый кулак испортил все дело...

Вот что он ворчал сквозь зубы, сквозь тридцать два свои зуба, белее и острее, чем у волчонка. Он отпустил кучера домой, и пошел потихоньку пешком в Железнодорожный клуб. Там он встретил двух друзей и рассказал им про свое приключение. Старый маркиз де-Вилл-Морен, бывший капитан королевской гвардии, и молодой маклер Анри Стеймбур единогласно решили, что удар кулаком испортил все дело.