Видения молодого Офега - Ола Гансон

Странным своеобразным колоритом окрашена Скония. И странные, своеобразные люди появляются в ней!

Скония представляет собою нечто обособленное, нечто цельное среди других шведских провинций. Кто раз посетил ее, в том не изгладится произведенное ею впечатление. Эта равнина своими бесконечными горизонтами и непробудным покоем глубоко захватывает душу. Она придает всему окружающему свой индивидуально звучащий ритм.

В Швеции много равнин. Но ни одна из них не производит такого впечатления, как Скония.

Равнина Уипланд поражает своей холодной мертвенностью; она или покрыта густым снежным покровом или солнце палит и сжигает ее; и в звоне проносящегося над ней ветра слышатся саги времен язычества.

Равнина Остгота (Östgöta) благородна в своем классическом величии с чуть-чуть волнующимися хлебными полями.

Глядя на нее, вспоминаются средневековые рассказы, освещенные пурпурным светом, страшные легенды об убийствах королей, разграблении монастырей. От этих рассказов поднимается какой-то смешанный шум и звон, мелькание испуганных лиц, смрад от дымящихся факелов, стоны смерти — и все это сплетается с завыванием ветра в развалившихся переходах замка.

Совершенно другое впечатление производит Скония. Со своими густыми рощами, тучной плодородной почвой, со своими мелодично звенящими от набежавшего ветерка буками и охотничьими парками — она кажется поместьем католической епископии, процветающей в своей неприкосновенности уже сотни лет.

Особенное чувство овладевает душой, когда вечером, позднею осенью, блуждаешь по сырым полям, среди одиноко разбросанных деревушек; линия горизонта исчезает и сливается с туманной дымкой; лишь кое-где изгородь из ивняка поднимает свои тонкие ветви к вечернему небу... Невольно прислушиваешься, не раздадутся ли звуки Angelus, призывающего на покой и отдых.

Настроение, навеваемое Сколией, бесконечно старо и бесконечно ново. Она напоминает пейзажи бельгийских мастеров с их искренней, простодушной верой в католицизм и современной усталой грустью.

Многие современные поэты Сконии имеют большое сходство с поэтами молодой Бельгии. Они соединяют в своих произведениях простодушную набожность с порывами чувственности и неизлечимой меланхолией.

Верным сыном своей родины является и Ола Ганссон. Его родители — крестьяне, и он навсегда сохраняет глубокую привязанность к родной земле. Его чуткая душа как нежнейший музыкальный инструмент звучит в унисон с переливами звуков родной Сконии. В его произведениях много автобиографического.

Возьмем, например, сборник его новелл „Тревоги любви“. Он вылился в них вполне. Он принадлежит к старому крестьянскому роду и в то же время он современный писатель, сын нервного века. В своих новеллах он в художественной форме представляет трагедию этих двух начал, свою собственную двойственную натуру. Этот сборник ставит его на ряду с первостепенными психологами Швеции.

Ола Ганссон родился в 1860 году и получил академическое образование. Он много путешествовал по Скандинавии, Германии, был в Париже, в Швейцарии. В 1889 году женился на немецко-датской писательнице Лауре Мор, известной под псевдонимом Маргольм.

С 1889 года поселился близ Берлина, а в настоящее время переехал в Австрию.

Необычайно повышенная жизнь чувства привлекла на него внимание публики.

Он пишет на шведском, норвежском и немецком языках.

Ола Ганссон стоит неоспоримо выше других певцев Сконии (Эмиль Клеен, Аксель Валегенгрен и Вильгельм Экелунд), хотя и в них мы видим ту же печаль и чувственность, они те же тонкие искатели и мыслители, которые содрогаются, когда на них подует холодок мира.

Ола Ганссон пишет стихи, новеллы, романы и критические статьи.

„Тихое, меланхолическое настроение природы, закутанной облачной дымкой“ — вот стихи Ола Ганссона. Это новые утонченные отголоски старых мотивов, звучащих в устах наших скальдов ново-романическаго направления. Его субъективное понимание природы выразилось в нежно очерченных миниатюрах. с неясными, неопределенными линиями.

В 1884 году он издал свои „Стихи“, а в следующем году сборник „Notturno“. Это наиболее своеобразные и субъективные стихи новой шведской литературы. Это, вернее, ритмическая проза с неопределенным музыкальным мотивом.

Амиель говорит, что местность олицетворяет душевное состояние человека. Личность Ола Ганссона вполне подтверждает этот взгляд. Он рисует темную жизнь ночи, бессознательные желания и мечты растений, тихие мечтания водяной глади, счастие и наслаждение распускающихся бутонов, — все это отражается, как в его первых поэтических творениях, так и в последующих, написанных уже в 1900—1901 году в Мюнхене и составляющих последнюю часть его „Стихотворений в стихах и прозе

Очень хороши его сборники „Sensitiva Amorosa“, „Parias“, „Видения молодого Офега“ и упомянутый уже сборник „Тревоги любви“.

Герман Бар в своей критической заметке говорит о сборнике „Parias“. „Я принужден сказать о нем лишь несколько слов, хотя хотел бы написать целую книгу. Это — одна из тех немногих книг, которые должны быть известны всему миру.

„Автор этого произведения говорит нам нечто такое, что до него не говорил нам никто, да и никто не мог бы сказать“.

Многие страницы в „Видениях молодого Офега“ также проникнуты необыкновенной красотой, и этот сборник тоже причисляется к наилучшим современным произведениям.

В анкете о будущности немецкой литературы, изданной в начале 90-го года Карлом Гротшевичем, Ола Ганссон говорит, как, по его мнению, поэт должен изображать жизнь человека.

„Поэт является индивидуализированной чувствительностью; его нежные нервы, подобно бесконечно тонким волосистым усикам насекомых, реагируют на то, что недоступно внешним чувствам. Звеня и колеблясь, они проникают в бессознательные, сокровенные тайники души. Истинный поэт должен являть бессознательное — сознательным.

„Периоды бесплодья всегда обусловливаются огрубением чувствительных нервов.

„Подобное огрубение проявилось, например, в объективном натурализме“.

Ола Ганссон хочет дать нам внутренний, субъективный натурализм, физиологию бессознательного, физиологию души.

Несколько экзальтированный ученик его, Станислав Пшибышевский, говорит: „Те личности, перед которыми мы до настоящего времени привыкли преклоняться в романах, как перед героями, и те, которых отталкиваем, как „злодеев“, в сущности не более, как фикции. Их действия и мысли всегда казались следствием сознательных мотивов. Они сами ответственны за свои поступки, и другие