— Но вид у вас такой, словно они есть, а это то же самое, — возразила она. — Как может столь расчетливый, столь благовоспитанный человек…
Ужаснее всего было то, что эти слова были сказаны с явным намерением пробудить в его душе благородные чувства, которые она считала угасшими.
— Столь благовоспитанный человек и вдруг попасться, как мальчишка! — продолжала она после чуть заметной паузы, вызванной невольным жестом Тадеуша. — Вы создали Малаге известность… Ну так вот, мой дядя захотел ее повидать и повидал. Мой дядя не единственный, Малага очень любезно принимает всех этих господ… Я верила в благородство вашей души… Как вам не стыдно! Неужели эту потерю нельзя будет заменить?
— Сударыня, я не побоялся бы никакой жертвы, только бы вновь приобрести ваше уважение; но расстаться с Малагой — это не жертва…
— Будь я мужчиной, я на вашем месте так бы и сказала. Ну, а если я сочту это большой жертвой, вам придется смириться.
Паз ушел, боясь, что наделает глупостей, он чувствовал себя во власти безумных мыслей. Он вышел на улицу легко одетый, несмотря на дурную погоду, но даже воздух не мог охладить его пылающих щек и чела: «Я верила в благородство вашей души!» Эти слова звучали в его ушах. «А всего год тому назад в глазах Клемантины я один выиграл бой с русскими», — мысленно повторял он. Он хотел уехать от Лагинских, поступить в спаги, найти смерть в Африке; но его остановило ужасное опасение: «Что станется с ними без меня? Они разорятся. Бедная графиня! Быть вынужденной существовать на тридцать тысяч ренты, не для такой жизни она создана! Что делать, — решил он, — раз она потеряна для меня, надо взять себя в руки и завершить свое дело».
Всем известно, что с 1830 года в Париже вошел в большую моду карнавал; он стал европейским; оживление и шутовство, царящие на нем, носят совсем иной характер, чем на блаженной памяти венецианском карнавале. Может быть, парижане, ввиду того, что состояния чрезвычайно уменьшились, придумали эти общественные увеселения, ведь создали же они себе из клубов дешевые гостиные без хозяйки дома и без светской учтивости. Так или иначе, в ту пору март месяц был богат балами, на которых танцы, смешные выходки, грубое веселье, безумие, причудливые маски и шутки, сдобренные парижским остроумием, приняли чудовищные размеры. Это увлечение нашло свой Пандемоний на улице Сент-Оноре, а своего Наполеона в Мюзаре, человечке, специально созданном для того, чтобы управлять оркестром, столь же могучим, как беспорядочная толпа, и для того, чтобы дирижировать галопом, этим бесовским хороводом, прославившимся после общего галопа в опере «Густав», где он обрел и свою форму и поэзию. Не может ли этот мощный финал служить символом эпохи, где вот уже полвека все сменяется с той же быстротой, как в сновидении? И вот — серьезный капитан Паз, хранивший в сердце своем божественный и чистый образ, пригласил Малагу, царицу карнавальных балов, в залу Мюзар, ибо узнал, что графиня и две другие молодые дамы, любопытствуя взглянуть на занятное зрелище таких феноменальных маскарадов, приедут туда, тщательно замаскированные и в сопровождении мужей. Итак, в четверг на масленице 1838 года в четыре часа утра графиня в черном домино сидела на скамье амфитеатра в этом вавилонском зале, где теперь Валентине дает концерты; и тут она увидела, как мимо нее промчались в галопе Тадеуш, одетый Робер-Макером, в паре с подскакивающей выше других, мелькающей, словно блуждающий огонек, наездницей в костюме дикарки, с перьями на голове, как лошадь во время коронации.
— Ах, вы, поляки, люди бесхарактерные, — сказала Клемантина мужу. — Казалось, Тадеушу можно верить. Он дал мне слово, не зная, что я приеду сюда и увижу все, не будучи узнанной.
Несколько дней спустя Паз обедал у нее. После обеда Адам оставил их одних, и Клемантина стала строго выговаривать Тадеушу, чтобы дать ему понять всю нежелательность его пребывания в их доме.
— Да, сударыня, вы правы, я ничтожный человек, — скромно согласился Тадеуш, — я не сдержал слова. Но что поделаешь? Я решил расстаться с Малагой по окончании карнавала… Впрочем, я буду откровенен: эта женщина имеет надо мной такую власть, что…
— Женщина, которую полиция выставляет из зала Мюзар… и за какие танцы!
— Согласен, я достоин осуждения, я покину ваш дом; но вы знаете Адама, если я передам вам бразды правления, вам придется проявить большую энергию. Пусть я опорочил себя страстью к Малаге, но я предан вашим интересам, я слежу за прислугой и вхожу во все мелочи. Разрешите же мне покинуть вас только после того, как я увижу, что вы можете заменить меня и вести дом. Вы уже три года замужем, и вам нечего бояться тех глупостей, которые делают во время медового месяца. Теперь даже самые знатные парижанки отлично умеют управлять имуществом и вести дела… Ну так вот, как только я буду уверен не столько в вашем умении, сколько в вашей твердости, я покину Париж.
— Вот теперь я слышу варшавского Тадеуша, а не Тадеуша циркового, — сказала она. — Возвратитесь к нам излечившимся.
— Излечившимся?.. Нет, — сказал капитан, опустив глаза и смотря на очаровательные Клемантинины ножки. — Вы не знаете, графиня, какой у этой женщины пикантный и оригинальный ум. — И чувствуя, что мужество покидает его, он прибавил:
— Светским жеманницам далеко до Малаги, очаровывающей своей непосредственностью молодого животного…
— Видите ли, я не хотела бы, чтобы во мне было что-то от животного, — сказала графиня, метнув на него взгляд разъяренной гадюки.
Начиная с этого дня граф Паз ввел Клемантину во все дела, сделался ее учителем, посвятил в трудности управления имуществом, разъяснил истинную цену вещей и дал совет, какие меры принять, дабы прислуга не очень ее обворовывала. Графиня может положиться на Константена и сделать его мажордомом: Константен был выучеником Тадеуша. В мае месяце Паз счел, что теперь графиня вполне подготовлена и может сама управлять своим имуществом, ибо Клемантина была женщиной способной, с правильным взглядом на вещи, прирожденной хозяйкой дома.
Но в этом новом положении, которое Тадеуш подготовил столь естественным путем, произошла роковая для него перемена, и его страданиям не суждено было стать столь сладостными, как он предполагал. Несчастный влюбленный не принял в расчет случай, по воле которого опасно занемог Адам, и Тадеуш не уехал, а остался сиделкой при своем друге. Преданность капитана не знала границ. Женщина, которая захотела бы проявить проницательность, увидела бы в героизме капитана своего рода епитимью, налагаемую на себя людьми благородной души, чтобы подавить дурные мысли, в которых они не вольны; но женщины видят все или не видят ничего, смотря по настроению: для них единственный источник познания — любовь.
Полтора месяца Паз не спал ночей, ухаживая за Адамом, и не вспоминал о Малаге по той простой причине, что он и вообще-то не вспоминал о ней. Видя, что Адам при смерти, Клемантина созвала на консилиум лучших врачей.
— Он может выкарабкаться, только если справится сам организм, — сказал один из наиболее знающих врачей. — Его поправка зависит от тех, кто ходит за ним, надо не упустить минуты и помочь природе. Жизнь графа в руках его сиделок.
Тадеуш сообщил приговор врачей Клемантине, которая сидела в китайской беседке как для того, чтобы отдохнуть, так и для того, чтобы не стеснять врачей и освободить им поле действия. Идя по усыпанной песком дорожке, ведшей от будуара к пригорку, на котором стояла китайская беседка, влюбленный капитан чувствовал себя на дне одной из тех бездн, которые описаны Данте Алигьери. Несчастный не предвидел, что может стать мужем Клемантины, и добровольно вывалялся в грязи. Он предстал перед графиней, подавленный горем, с отчаянием во взоре.
— Он умер?.. — вымолвила Клемантина.
— Они приговорили его к смерти; во всяком случае, по их словам, остается положиться на организм. Не ходите, они еще там. Бьяншон хочет сам перебинтовать его.
— Бедный Адам! Я боюсь, не огорчала ли я его, — сказала она.
— На этот счет можете не волноваться, вы дали ему большое счастье и были к нему снисходительны, — успокоил ее Тадеуш.
— Это непоправимая утрата.
— Но, дорогая, предположим, что граф умрет, ведь вы не заблуждались на его счет?
— Я не была ослеплена любовью, но я любила его, как жене надлежит любить мужа.
— Значит, вы должны не так сожалеть о нем, как если бы потеряли такого мужа, которым вы, женщины, гордитесь, которого боготворите, в котором вся ваша жизнь! Вы можете быть откровенны с таким другом, как я… Я буду его оплакивать!.. Задолго до вашего брака я уже любил Адама, как собственное дитя, я посвятил ему свою жизнь. Мир потеряет для меня всякий интерес. Но для двадцатичетырехлетней вдовы жизнь еще полна очарования.
— Ах, вы отлично знаете, что я никого не люблю, — возразила она с резкостью, объясняемой горем.
