Фрэнсис Фицджеральд - Первое мая

— Что там такое? — спросил Генри.

— Какие-то люди, — сказал Бартоломью и прибавил, помолчав:

— Да сколько их! Приближаются сюда со стороны Шестой авеню.

— Люди?

Толстяк уткнулся носом в стекло.

— Солдаты, черт побери! — воскликнул он. — Я так и думал, что они вернутся.

Эдит соскочила со стола и, подбежав к окну, стала рядом с Бартоломью.

— Да их там уйма! — вскричала она. — Подойди сюда, Генри.

Генри снял козырек, но не двинулся с места.

— Может, лучше потушить свет? — предложил Бартоломью.

— Нет, они сейчас уйдут.

— Они не уходят, — сказала Эдит, глядя в окно. — И не думают уходить. Их все больше и больше. Смотрите, сколько их там — на углу Шестой авеню!

В желтых лучах уличных фонарей, отбрасывавших синие тени, было видно, как противоположный тротуар заполняется людьми. Большинство из них были в форме, — одни трезвые, другие сильно на взводе, — и над всей этой толпой стоял глухой гомон, а порой раздавались нечленораздельные выкрики.

Генри встал, подошел к окну, и, когда его высокий силуэт отчетливо вырисовался на светлом фоне, голоса, доносившиеся с улицы, мгновенно слились в неумолчный вой и оконное стекло задребезжало под ударами запущенных в него папиросных коробок, окурков и даже мелких монет. В парадном повернулась вращающаяся дверь, и шум ворвался на лестницу.

— Они поднимаются сюда! — вскричал Бартоломью. Эдит взволнованно повернулась к брату.

— Они идут сюда. Генри!

Снизу из вестибюля теперь уже отчетливо доносились крики.

— ..к черту социалистов!

— Большевистские прихвостни!.. Немцам продались!

— Они на втором этаже! Пошли!

— Мы им покажем, этим…

Дальше все промелькнуло, как в страшном сне. Эдит показалось, что крики обрушились на них, словно град из тучи: по лестнице загрохотали десятки сапог. Генри схватил ее за руку и увлек в глубь комнаты. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались какие-то люди — не вожаки, а те, что случайно оказались впереди.

— Здорово, большевичек!

— Заработался небось?

— Ишь ты, с девчонкой! Будь ты проклят! Эдит заметила двух солдат, которых кто-то выпихнул вперед; они были очень пьяны и стояли, покачиваясь. Один был коренастый, смуглый, другой — высокий, с безвольным подбородком. Генри шагнул вперед и поднял руку.

— Друзья! — сказал он.

Гул сменился тишиной, перемежавшейся неясным бормотаньем.

— Друзья! — повторил Генри, устремив свой отрешенный взгляд поверх моря голов. — Вы ведь только сами себе приносите вред, врываясь сюда в ночное время. Разве мы похожи на богачей? Разве мы похожи на немцев? Я спрашиваю вас: скажите по чести…

— Заткнись!

— А то, скажешь, не похожи!

— А что это за дамочка у тебя тут? Какой-то малый в штатском, шаривший по столу, вдруг поднял над головой газету.

— Вот! — заорал он. — Они хотели, чтобы немцы выиграли войну!

С лестницы хлынула новая волна людей и мгновенно заполнила всю комнату. Толпа сомкнулась вокруг крошечной группки в углу. Эдит заметила, что высокий солдат с безвольным подбородком по-прежнему впереди. Коренастый, смуглый исчез.

Она осторожно отступила еще на шаг и стала у распахнутого окна, из которого тянуло ночной прохладой.

Внезапно все смешалось. Солдаты кинулись вперед, и Эдит увидала, как толстяк-редактор схватил стул и занес его над головой. И в ту же секунду погас свет, и Эдит почувствовала прикосновение разгоряченных тел и грубой одежды, услышала яростные крики, топот и чье-то тяжелое дыхание над самым ухом.

Какая-то фигура возникла перед ней из мрака, покачнулась, беспомощно отлетела в сторону и вдруг исчезла, провалившись в окно с коротким отчаянным воплем, сразу же затонувшим в общем гаме. При слабом свете, струившемся из окон дома напротив, Эдит показалось, что в этой исчезнувшей за окном фигуре она узнала высокого солдата с безвольным подбородком.

Небывалый гнев вспыхнул в ней. Не помня себя, она стала протискиваться в самую гущу свалки, неистово работая локтями. Она слышала хрип, проклятья, глухие удары кулаков.

— Генри! — отчаянно крикнула она. — Генри! А через несколько минут она внезапно ощутила, что в комнате появились какие-то новые люди. Она услышала чей-то густой, властный, грозно рокочущий бас, увидела желтые лучи ручных фонариков, шарившие по лицам. Крики стали замирать. Свалка усилилась — и вдруг все стихло.

Вспыхнул свет. Комната была полна полицейских, колотивших дубинками направо и налево. Густой бас монотонно рокотал:

— А ну давай! А ну давай! А ну давай! И затем:

— Тихо! Тихо! Пошли отсюда! А ну давай! Комната пустела, словно из нее вычерпывали людей, как воду из лохани. Полицейский, притиснувший в углу какого-то солдата, отпустил своего противника и подтолкнул его к двери. Бас продолжал рокотать. Эдит поняла, что бас принадлежит полицейскому с короткой, бычьей шеей, стоявшему возле двери и одетому в капитанскую форму.

— А ну давай! Куда это годится! Своего же солдата вышвырнули в окно. Расшибся насмерть.

— Генри! — закричала Эдит. — Генри! Она бешено заколотила кулаками по спине какого-то человека, преграждавшего ей дорогу, протиснулась между двумя другими и с криком бросилась к бледному как полотно человеку, сидевшему на полу, прислонившись к ножке стола.

— Генри! — в ужасе вскричала она. — Что с тобой? Что с тобой? Они ранили тебя?

Глаза его были закрыты. Он застонал, взглянул на нее и сказал тоскливо:

— Они сломали мне ногу. Господи, какие идиоты!

— А ну давай! — кричал капитан полиции. — А ну давай! А ну давай!

В восемь часов утра ресторан Чайлда на Пятьдесят девятой улице отличается от других ресторанов Чайлда разве что размером мраморных столиков да блеском сковородок. Вы найдете там толпу бедно одетых людей. В уголках глаз у них еще притаился сон, они смотрят прямо перед собой в тарелку, стараясь не видеть других, таких же бедно одетых, как они. Однако если вы заглянете в ресторан Чайлда на Пятьдесят девятой четырьмя часами ранее, то убедитесь, что он совершенно не похож на другие рестораны Чайлда, начиная от того, который в Портленде, штат Орегон, и кончая тем, который в Портленде, штат Мэн. Вы увидите, что его светлые, блещущие чистотой стены скрывают шумную и довольно разношерстную компанию студентов, хористок, filles de joie[3], молоденьких светских девушек и светских повес — словом, сборище, в достаточной мере характерное для веселящегося Бродвея и даже для Пятой авеню.

Второго мая на рассвете ресторан этот был переполнен до отказу. За мраморными столиками виднелись раскрасневшиеся лица юных бездельниц, чьи отцы являются обладателями собственных поместий. С завидным аппетитом они пожирали гречневые лепешки и омлеты — неслыханный подвиг, осуществить который еще раз в этом же месте четырьмя часами позже они не смогли бы ни за какие сокровища мира.

Почти все посетители ресторана прибыли сюда прямо со студенческого бала у «Дельмонико», если не считать двух-трех хористочек из ночного ревю, которые сидели за столиком у стены и сокрушались в душе, что не сняли немножко больше грима с лица. Кое-где торчало еще несколько мрачных фигур. Серые, похожие на мышей, они казались крайне неуместными в этом окружении. Устало, с недоумением и любопытством взирали они на беспечно порхавших здесь бабочек. Однако мрачные фигуры эти являлись исключением. Ведь близилась к рассвету ночь с первого на второе мая, и атмосфера все еще была праздничной.

Гэс Роуз, протрезвевший, но немного ошарашенный, мог быть причислен к разряду мрачных фигур. Как попал он после потасовки на Сорок четвертой улице сюда, на Пятьдесят девятую, припоминалось ему смутно, словно во сне. Он видел, как тело Кэррола Кэя забрал и увез санитарный автомобиль, а потом побрел вместе с другими солдатами в северном направлении. Где-то между Сорок четвертой и Пятьдесят девятой солдаты подцепили каких-то девчонок и исчезли. Роуз добрел до Колумбус-Серкл и, увидев мерцающие огни ресторана Чайлда, решил утолить здесь свою тоску по кофе с пончиком. Он вошел в ресторан и сел за столик.

Вокруг стояла трескучая, бессвязная болтовня, звонкий смех. Роуз не сразу понял, что здесь происходит, и озадаченно поглядывал по сторонам, пока наконец не сообразил, что какая-то веселящаяся компания убивает тут остаток ночи. Какие-то шумные, беспокойные молодые люди расхаживали между столиками, точно у себя дома, пожимали всем подряд руки, останавливались, чтобы посмеяться и поболтать, а взмыленные официанты, с омлетами и булочками на поднятых над головой подносах, безмолвно чертыхаясь, старались оттеснить их с прохода. Роузу, забившемуся в самый укромный уголок, все это казалось чем-то вроде яркого циркового представления, исполненного блеска, красоты и безудержного веселья.

Потом его заинтересовала пара, сидевшая наискосок от него, спиной к залу. Мужчина был пьян. Он был во фраке, но галстук болтался развязанный, манишка, забрызганная водой и вином, вздулась пузырем. Тусклые, налитые кровью глаза блуждали по сторонам. Он дышал тяжело, прерывисто.