Однажды вечером они ждали меня. Это были именины одной из них. Я вышел раньше обыкновенного и с букетом в руке сел на вершине холма, на семейной скамье Ребандаров. Я сел в такой позе, какую не принял бы ни один Ребандар. Спинка приходилась против моего живота. Я не смотрел в сторону Германии, в сторону Рейна. Ребандар в этой позе… это значило бы, что больше нет наследственного врага… Солнце опускалось. Я проследил его движение к Америке настолько далеко, насколько было возможно в нашей стране. Я видел, как слабеющее солнце в своей агонии устремляло свой взгляд на все, что блестит по природе своей, на лиловые сливы, на озеро, точно умирающий, останавливающий свой взгляд на маленькой ложечке, на огне ночника… затем — смерть.
Свет в павильоне потух, а свет в большом доме стал ярче. Очевидно, вдова фата Ребандара уже пришла в дом тетки, чтобы вместе с ней ждать меня, и в доме зажгли люстры. Фонарь блеснул на лестнице. Это обе женщины спускались в погреб, так как они старались заманить меня, как молодые вдовы умеют заманивать молодых людей, пообещав угостить токайским и пирожным. Не давая мне и часа отсрочки, луна уже нападала на меня с той стороны, которая только что была оставлена солнцем. Темный ручей местами поблескивал под ивами, украшенный серебряными бликами. Сосны, которые сажают здесь вокруг буржуазных домов, как вокруг могил, шумели и шептались на языке, одинаково понятном живым и мертвым, и чиновникам в отставке, и теням. Теперь в погребе старые дамы склонились над бутылками, а так как они склонялись при всех крупных событиях в своей жизни — над колыбелями, над смертным ложем, над ранеными, — то они стали серьезны вследствие воспоминаний, связанных в их сердце с этой позой, думая, что серьезность вызвана мыслью о выборе токайского. Я не уставал следить за движениями двух женщин, которыми руководила дружба. Я с нежностью думал о моих старых приятельницах. Я чувствовал на себе тяжесть их лет и их опыта, от которой я их освобождал. Эти блуждающие огоньки были двумя прекрасными живыми душами, еще живыми душами. Я снова переживал восторги, отошедшие в далекое прошлое, пережитые на школьной скамье, и переживал их не с моим сыном, впервые оживившим их для меня, но с этими отошедшими в прошлое жизнями. В этот вечер я принес им Шекспира, которого они не знали. Поэзия, с которой они встречались в первый раз, восхищала их. Все эти люди, которые вместо того, чтобы вести судебные процессы со своими соседями, с браконьерами, с управляющими, призывали на свой суд в стихах и море, и природу, и фортуну, восхищали их. Здесь была истинная формула юриспруденции. Эта непримиримая или безумная позиция поэтов, лицом к лицу с тем, чего мои приятельницы никогда не знали — бедностью, голодом, холодом, страданием, — восхищала их. Поэзия явилась приветствовать при последней вспышке их жизни этих кормилиц адвокатов и политических борцов.
В этот вечер я был в визитке. Так как они страстно любили ткани и наряды — другое открытие, — я забавлялся тем, что одевался для них. Весь мой день был совершенно свободен от каких-либо занятий, которые требовали бы от меня другого одеяния, кроме блузы для живописи, но я показал им весь гардероб современного молодого человека, ссылаясь на различные сочиненные мною предлоги. Я говорил, что играл в теннис, и они. восхищались моим фланелевым костюмом, белыми рубашками, предназначавшимися для солнечных дней, и которые были на мне в росистые лунные ночи. Как хотели бы они видеть такие светлые цвета на своих сыновьях, которых Ребандары с самых крестин разрешали одевать только в черное. Я сказал им как-то, что был на званом обеде в Труа: я был у них во фраке, безупречном фраке — в этих садах яблонь и слив, под этими ивами. Они узнали, что во фраке есть маленький кармашек (у Ребандаров не было кармашка). Жест, который приближает руку к сердцу, хотя бы затем, чтобы взять платок, не был им известен и близок. Мне пришлось им также об'яснить механизм, соединяющий жемчужные запонки манишки, цепочку для часов и даже показать запонку, придерживажющую воротничок. Они поняли секрет механизма. Я принес им, наконец, эту науку о мужском туалете, которую получают так естественно все плохие жены; они увидали на мужчине тонкое белье, шелк, и им показалось, что жизнь смягчилась для мужчин, что нежность, наконец, снизошла на них. Они ласкали мои галстуки, мои волосы. Иногда я приходил к ним в блузе, в которой работал в мастерской, и показывал им краски на самом себе, потому что моя блуза сделалась настоящей палитрой. Они нашли там краску глаз Ребандара, председателя Совета. Они были этим растроганы. Была, значит, какая-то краска — краска цвета васильков — в этом председательском теле…
Итак, я, ознакомивший их с многоцветным миром, в этот вечер тихо толкнул калитку их жилища. Собаки, охваченные первым сном, побеждающим также и сторожей, лаяли мало. Я часто проходил незамеченным до гостиной с застекленной террасой, где ждали меня. Иногда женщины спорили. Я слышал их голоса. Тетка поправляла кузину:
— Нет, символом фантазии был Ариэль, а не Калибан. Почему? Потому что он был этим символом. Нет, «Bateau Ivre» принадлежит не Фернанду Грэгу. Почему? Потому что Фернанд Грэг не прожил безумно свою юность в Париже и не умер в Абиссинии…
Тогда я открывал тихо дверь и входил. Я, судья слов, ставил на свои места и Калибана и Фернанда Грэга… Но в этот вечер третий голос вкрался между двумя голосами, тоже женский голос, но немного охрипший. Я подумал: какая-нибудь подруга детства, приехавшая неожиданно, или которую они заманили в эту западню, расставленную в окрестностях Реймса для старых поэтических душ. Приготовившись увидеть новое воплощение старости с очарованием нового престарелого и патетического сердца, я постучал…
Вы догадываетесь теперь о причине этого пролога, об оправдании этих часов, когда я изображал манекена от Дусэ и от Шекспира перед дамами Ребандар. Между двумя моими старыми приятельницами, сидевшими на низеньких плюшевых стёганых креслах, сидела прямо на полу молодая женщина. Было жарко в эту ночь. У женщины были обнажены руки, на ней было легкое летнее платье. Токайское, которое она только что откупорила, стояло рядом с ней. Она была покрыта золотым летним загаром, казалось, что она только что вышла из бутылки золотистого вина. Я (под предлогом визита к председателю суда из Навои я был облачен в визитку из мягкого сукна) низко поклонился, сняв цилиндр. В этом свадебном наряде с тростью с золотым набалдашником в левой руке, я протянул правую, чтобы помочь ей встать, как бы помогая ей переступить порог, и она поднялась так порывисто, что немного пошатнулась, как бы упала на меня, упала в мою жизнь. Я сначала подумал, что две старые дамы, как и все те, кто находит сокровище и показывает его знатоку, не могли воспротивиться желанию показать какой-нибудь молодой женщине того специального консула, который был послан к ним в это лето державами литературы и моды. Я ошибся. Это была невестка старого председателя Ребандара, которая пришла навестить своих теток. Она в свою очередь была удивлена моим появлением, так как мои приятельницы не позаботились сказать ей, что я был молод. Вечер был тяжел, настроение у всех вдруг стало серьезным; одна дама об'яснила это невралгией, другая — грозой, а в сущности, оно было вызвано просто присутствием молодости. Старые дамы не понимали, почему я в этот вечер отказался быть их чтецом, отказался объяснять им Платона и Теокрита, как я обещал. Все эти легенды, эти герои и героини, эти писатели, которые так любезно отдавали себя в мое распоряжение, когда я был один с моими старыми приятельницами для успокоительной игры, все разбежались перед Бэллой. При взгляде на нее я почувствовал, что весь тот поэтический обман, с которым я так легко справлялся без всякой опасности для себя в этой зале, вновь возвратил себе весь свой яд, всю свою силу. Бэлла со своей стороны не сделала ничего, что могло бы оживить вечер. Она не произнесла ни одного слова. У человека, самого многоречивого во всей Франции, невестка оказалась самой молчаливой женщиной. То испарение, которое мы называем словом, никогда не поднималось в ней, так глубоко была зарыта и так далеко была от нее самой ее мысль. Пастухи Теокрита, которых удалось приманить моим старым приятельницам, бежали со всех ног, обутых в легкие сандалии, в родную античность при виде этого прекрасного современного лица, как при виде лица Медузы. Вся кавалерия центавров и амазонок, которых я в течение месяца умел укрощать, вдруг оказалась воинственной и готовой к нападению. Наконец пробило полночь. Я проводил вместе с Бэллой ее тетку в павильон, затем проводил и Бэллу до ее дома на холме. Несколько звезд, имена которых я знал, были позади меня. Млечный путь бежал от меня справа, все небо как-то перевернулось. Все привычки, которые я бессознательно усвоил ночью с самого детства и вследствие которых я всегда занимал одно и то же положение, как только появлялась Большая Медведица, все они были разрушены, все противоречило им во время этой прогулки. Будущее было у меня за спиной, пыл и горячность — далеко справа, неизвестное — против меня. Бэлла взяла меня под-руку. Весь тот словарь, который был приготовлен для моих губ к этому вечеру Теокрита, — ракиты, розмарин, тополя, исчезли куда-то при виде этой герани, этих бегоний… Это была область, где царил Ребандар. Ребандар говорил в обществе мертвых, его невестка замолкала среди живых.
