Велосипедисты пересекали поля и выезжали на шоссе, вливаясь в поток машин.
Вдалеке, в окнах стоявших вдоль горного цирка домов, отражалось солнце, было нетрудно мысленно вписать их в окаймляющие дорогу возделанные участки. Можно было пренебречь перспективой и совершить ошибку, приняв их за отблески слюды между комьями земли. Жаркий пейзаж походил на брошенное на угли черное покрывало; дыры ярко сверкали, ткань колыхалась от подземного сквозняка, то тут, то там в воздух поднимались столбы дыма, словно где-то сидели, притаившись, люди и курили сигареты.
Парк был обнесен решеткой из кованого железа. Южная его часть выходила на главную дорогу и море, в центре находились ворота; по обе стороны от ворот, в деревянных будках, сидели кассирши, две дамы лет пятидесяти, они вязали или читали детективные романы. На прилавке перед окошечком лежали рулоны розовых билетиков с пробитыми на равных расстояниях дырочками для большего удобства. Мужчина в синей униформе и кепи стоял у жардиньерки с геранями и кончиками пальцев разрывал билеты; к куртке на животе пристала розовая пушинка. Мужчина не бросал раздраженных взглядов себе за спину, на участок, за который отвечал, где между клетками прогуливались посетители. Он не разговаривал с кассиршами и едва отвечал на вопросы посетителей, а если и делал это, то вид у него был отстраненный и в лицо собеседникам он не смотрел, устремляя взгляд на украшенную вымпелами и флажками крышу ресторана на пляже «Ле Бодо». О да, конечно, иногда ему приходилось произносить «Спасибо, да», или «Проходите», или что-нибудь в том же духе. Некоторые люди ничего не знали и не понимали; он брал у них из рук билет, разрывал привычным ловким движением, бросал ставшие ненужными половинки в стоявшую слева урну и говорил:
«Да, мадам, я знаю. Но мы закрываемся в половине шестого, мадам».
«У вас полно времени. В половине шестого, мадам».
Адам начал с безразличным видом расхаживать среди клеток, слушая, что говорят вокруг, принюхиваясь ко множеству запахов, исходивших от навоза и хищников; этот желтоватый, с ноткой мочи, запах придавал предметам и животным особые чувственные очертания. Адам остановился у клетки львицы; он долго смотрел через прутья на гибкое мускулистое тело, думая, что львица могла бы быть затянутой в эластичное трико акробаткой, а исходящий от нее резкий запах — запахом изо рта заядлой курильщицы, оставляющей на фильтре след красной помады, сосущей мятные пастилки, с пушком над верхней губой и морщинками вокруг рта.
Он поставил локти на перила балюстрады, отделявшей публику от клетки хищника, и впал в оцепенение, в котором доминировало желание прикоснуться к шкуре львицы, погрузить пальцы в густую шелковистую шерсть, вцепиться ногтями в затылок, как клещами, и покрыть все ее длинное, разогревшееся на солнце тело, своим, обросшим львиной шкурой и гривой и обретшим невероятную мощь телом истинного льва.
Мимо клетки, ведя за руку внучку, прошла старуха; они двигались против света, и тень женщины изгибалась на каждом пруте решетки. Львица подняла голову, и случилась сшибка двух молний; черная тяжелая стрела человеческого опыта сцепилась где-то над песком со странной зеленоватой сталью, вылетевшей из глаз львицы, и на один короткий миг возникло впечатление, что белое, почти нагое тело старой женщины совокупляется с одетой в шкуру хищницей; обе пошатнулись, обе сделали круговое движение бедрами, слившись в дикарском эротическом танце. Миг спустя они разъединились и разошлись, оставив рядом с клеткой белоснежную, как лужа под солнцем, корку, этакий трупик, фантом, по которой ветер гнал сухие веточки и листья. Адам перевел взгляд с женщины на ребенка, и его охватила неведомая доселе ностальгия и старомодная потребность в еде; в отличие от большинства шедших мимо людей, он не испытывал желания поговорить со львицей, сказать ей, какая она красавица и какая огромная, хоть и напоминает большую кошку.
Остаток дня Адам бродил туда-сюда по зоопарку, смешиваясь с самыми мелкими обитателями клеток, сливаясь с ящерицами, мышами, жесткокрылыми насекомыми и пеликанами. Он понял, что лучший способ протиснуться внутрь какого-нибудь вида — это заставить себя желать самку этого вида. И он пытался собраться и возжелать, стоя с выпученными глазами и согнутой спиной у каждой загородки. Он впивался взглядом в мельчайшие впадины и складки плоти, перьев и чешуек, пытался представить, как спят тревожным сном клубки черной шерсти, массы дряблых хрящей, пыльные мембраны, красные завитки, растрескавшиеся, как сухая земля, кожи. Он выпалывал сады, нырял головой в тину, пожирал гумус, проползал по подземным галереям на двенадцатиметровой глубине, ощупывал новое тело, родившееся из трупика лесной мыши. Разинув рот между вздернутыми плечами, он выдвигал вперед глаза, два огромных шарообразных глаза, медленно, с массой предосторожностей, ожидая судороги от электрошока, который потрясет двигательные узлы его тела, с легким звоном столкнет сегменты тела, как медные браслеты, и он превратится в подземного, свернувшегося кольцами, студенистого, единственно подлинного, мрачного, живущего в тине червя.
Подойдя к клетке с пантерами, он сделал следующее: наклонился, слегка перегнулся через загородку и вдруг резко махнул рукой в сторону прутьев. Черная самка бешено рыкнула и кинулась к нему; перепуганные посетители отпрянули на шаг, обезумевшая хищница яростно скребла землю когтями, парализованный страхом Адам дрожал всем телом, и тут сзади, над самым ухом, раздался язвительно-торжествующий голос охранника.
«Очень умно, что и говорить! Умно! Экий умник! До чего додумался!»
Связь с пантерой разорвалась, и Адам отступил, бормоча слова извинения: «Я не знал… Простите меня…» «Чего вы не знали? — возмутился служитель, пытавшийся успокоить пантеру. — Ну-ну, Рама, спокойно, девочка! Тихо! Уймись! Слышишь меня, Рама?!»
«Так чего же вы не знали? Что не стоит дразнить хищников? Очень умно, до такого один только умник и мог додуматься!»
Адам не попытался оправдаться, только повторил расстроенным тоном: «Нет… Я не знал… Я хотел…» «Да знаю я все ваши оправдания! — оборвал его лепет недовольный служитель. — Очень весело шутить шутки с хищниками, когда те заперты в клетках! Конечно, забавно, но было бы куда как невесело, распахни кто случайно дверцу. Вот была бы потеха, если бы вы попали в клетку».
Он одарил Адама презрительно-сожалеющим взглядом, отвернулся и продолжил, обращаясь к одной из посетительниц:
«До чего же безголовые бывают люди. Эта зверюга уже три дня ничего не ест, а рядом вечно шляются бездельники, которых хлебом не корми, только дай подразнить животных в клетках. Бывает, мне хочется, чтобы дверца приоткрылась и одна из этих дьявольских тварей вышла погулять на волю. Тут-то они бы поняли и дали деру, все бы поняли».
Адам ушел, не дослушав, не пожав плечами в знак согласия — или несогласия; он брел между вольерами млекопитающих; в последнем, самом тесном и низком, обитали три тощих волка. В центре загона стояла деревянная будка, и серые хищники неустанно, безостановочно кружили вокруг нее, пристально глядя раскосыми глазами на прутья решетки на уровне колен посетителей.
Волки бегали противоходом, два в одном направлении, третий — им навстречу; кругов через десять-одиннадцать, по какому-то странному, неведомому наитию, словно по щелчку пальцев, они разворачивались и стартовали в обратном направлении. Мохнатая серая шерсть была седой от пыли, лиловатые губы брезгливо отвисли, но волки не останавливались, они кружили, встречаясь взглядами, и стальной блеск глаз отражался от гибких тел, превращая их в сказочных существ, переполненных жгучей ненавистью и жестокостью. Движение по кругу внутри клетки было единственной подвижной точкой в окружающем пространстве. Весь остальной сад, посетители и обитатели других клеток застыли, замерли, заледенели, центром всеобщего притяжения оставался волчий загон; это напоминало кружок света на стекле под микроскопом, куда поместили все базовые элементы жизни: палочки, кровяные тельца, трипаносомы, молекулярные шестиугольники, микробов и фрагменты бактерий. Структуральная геометрия микромира, снятая через несколько дюжин линз; белый, сверкающий, как луна, окрашенный реактивами круг, который и есть подлинная жизнь; у нее нет срока, в ней все обездвижено, и она так далеко упрятана во второй бесконечности, что в ней не осталось ничего животного, ничего явного; здесь царят тишина, неподвижность и вечность; все — медленность, медленность, медленность.
Волки были единственным олицетворением движения в центре иссушенного пейзажа; движение, которое сверху, с борта самолета, наверняка походило бы на загадочную дрожь, на рождающуюся прямо под брюхом самолета рябь на поверхности моря. Море круглое, белесое, зубчатое и твердое, как валун, оно лежит в 6000 футов внизу, но, вглядевшись, можно заметить нечто отдельное от встающего солнца, маленький клубок материи со светящейся в самой сердцевине точкой. Если резко отвести взгляд от электрической лампочки, продолжаешь видеть крошечную, похожую на белого паука звездочку, она вибрирует, барахтается, но не движется, она живет на фоне черной картины мира и падает, извечная, пролетает мимо миллионов окон, миллионов гравюр, миллионов чеканок, миллиардов бороздок, только она, подобно звезде, переживет вечные самоубийства, ибо она уже мертва и похоронена на поверхности темной бронзы.
