И тут его сразу же окликнул веселый голос, напоминавший звук трубы:
— Если и дальше так пойдет, не выступить вашей дочке у Уэбстера и Форстера в первый договорный день, а с нею и мне, дорогой Хальштрём. Погода-то кошмарная. Мы и восьми узлов не делаем. Как бы вашей дочери еще неустойку платить не пришлось. Мне-то что! Я как зверь! Могу неделю проболтаться в соленой воде и не подохну. Если первого февраля — а сегодня у нас двадцать пятое — бросим якорь в Хобокене в восемь вечера, то я уже в девять выйду свежий как огурчик на эстраду у Уэбстера и Форстера. А ваша дочка этого не сможет, любезнейший Хальштрём.
Вместе с обоими мужчинами Фридрих вошел в курительную комнату. В говорившем он сразу же признал человека без обеих рук. Как ему рассказал впоследствии Хальштрём, этот калека снискал себе мировую славу. Его непритязательное имя, Артур Штосс, уже больше десяти лет красовалось на афишах всех больших городов мира и всегда привлекало в театры бесчисленных зрителей. Особое его искусство состояло в том, что с помощью ног он делал все, на что другие употребляют руки.
Артур Штосс обедал! Ему сервировали стол в этом редко посещаемом помещении: ведь нельзя же было сажать за общий стол человека, который держит вилку и нож пальцами ног. Наблюдать за тем, как ловко Артур Штосс с помощью своих чистых обнаженных ног орудует вилкой и ножом и, несмотря на сильную качку, отправляет в рот кусок за куском, да при этом еще балагурит остроумнейшим образом, означало для всех троих посетителей этой комнаты приобщение к из ряду вон выходящему зрелищу. А тем временем артист начал не без ехидства подтрунивать над Хадьштрёмом и его спутником, поглядывая при этом на Фридриха как на человека более достойного. Эти выпады вынудили обоих господ вскорости ретироваться на палубу.
— Моя фамилия Штосс!
— Фон Каммахер!
— Это мило с вашей стороны, что вы меня не покидаете. Этот самый Хальштрём и его телохранитель просто отвратительны. Я уже двадцать лет на эстраде и не выношу таких непутей, бездельников. Сами ни черта не могут, но зато дочерей используют. Не люди, а рвотный порошок! Глаза бы мои их не видели! А еще вельможу из себя корчит! На широкую ногу живет, не то что какой-то жалкий артистишка! А бульон-то себе из костей дочери варит. Нос кверху держит! Коли найдет дукат в дерьме, не поднимет, не возьмет, если рядом будет какая-то важная особа. Спору нет, экстерьер у него отличный. Из него великолепный аферист может выйти, таланта на это хватит. Да он получше устроился: на содержании у дочери и ее обожателей. Просто удивительно, что дураки не переводятся. Этот Ахляйтнер! Обратите внимание, как величественно с ним Хальштрём держится. Из себя покровителя разыгрывает… Когда-то Хальштрём был берейтором. Затем обанкротился на каком-то темном деле с водолечением и шведской лечебной гимнастикой. А потом от него сбежала жена, порядочная, работящая женщина. Теперь она в Париже, заведует магазином у Ворта. И денег у нее куча.
Фридриха тянуло наверх, к Хальштрёму.
Жизнеописание этого человека, которое преподнес ему Штосс, в данную минуту нисколько его не волновало. Но то, что артист сказал о дураках, которые не переводятся, заставило его слегка покраснеть.
Артур Штосс становился все словоохотливее. Он сидел как обезьяна: сходство человека, у которого ноги заменяют руки, с этим животным неизбежно. И как любой джентльмен, окончив свою трапезу, он сунул в рот сигару.
— Такие люди, как Хальштрём, — продолжал Штосс своим звонким, мальчишеским голосом, — собственно говоря, недостойны здоровых, правильной формы конечностей, дарованных им господом богом. Бывает, правда, и другая беда: можно иметь фигуру победителя древнегреческих олимпийских игр, а тут — он постучал себя по лбу, — почти ничего. Вот и у Хальштрёма тут, к сожалению, почти ничего нет. Взгляните-ка на меня! Не скажу, что любой человек, но по меньшей мере девять из десяти на моем месте уже в детстве провалились бы в тартарары. А я содержу жену, имею виллу на Каленберге, кормлю троих детишек сводного брата да еще старшую сестру жены. Она в прошлом певица, да, к несчастью, голос потеряла. Теперь я полностью заработал себе независимость. Разъезжаю только потому, что хочу немножко округлить свой капитал. Если «Роланд» сегодня пойдет ко дну, я упьюсь морской водичкой, так сказать, со спокойной душой. Свою работу я проделал, в землю талант не зарыл. О жене, о сестре жены и о ребятишках сводного брата позаботился.
Появился слуга артиста, чтобы отвести своего безрукого хозяина в каюту: предстоял послеобеденный сон.
— У нас все тютелька в тютельку рассчитано, — сказал Штосс и, кивнув в сторону слуги, продолжил: — Он отслужил свои четыре года в германском флоте, а мне для моих поездок по воде только такой человек и нужен. Мне лишь морской волк может быть полезен.
Наверху, на палубе, по сравнению с утренними часами все поутихло. Не без некоторого головокружения Фридрих отправился в каюту, взял пальто и присел на скамье напротив главной лестницы. Хальштрёма видно не было. Фридрих сидел с поднятым воротником и надвинутой на лоб шляпой. На него, как это часто бывает во время поездки по морю, напала сонливость. Обычно такое состояние, хотя веки у пассажира наливаются тяжестью, сочетается с удивительной ясностью мысленного взора, перед которым неустанной чередою проходят различные образы и картины. Это какой-то цветной поток, то приходящий, то убегающий, и его бесконечность ранит и терзает душу. В ушах у Фридриха еще шумел обед корабельных сибаритов со стуком тарелок, с веселой музыкой. Еще звучала речь артиста. А теперь человек-обезьяна держал в объятиях Мару. Долговязый Хальштрём с улыбкой поглядывал на них. Волны бились о стены салона и сдавливали трещащий корпус корабля. Бисмарк, огромная фигура в броне, и Роланд, великан в латах, переговаривались, недобро посмеиваясь. Фридрих видел, как оба вброд переходили море. Роланд держал на правой ладони пляшущую малютку Мару. Фридриха познабливало. Корабль дал крен. Свежий зюйд-ост клонил его направо. Шипели бурлящие волны. Их ритм за кормой в конце концов слился для Фридриха с ритмом его собственного тела. Было ясно слышно, как работает винт. Всякий раз через определенный промежуток времени из воды выглядывал ахтерштевень, и в воздухе разносился стук винта. Тут Фридрих слышал слова Вильке из Гейшейера: «Ух, хоть бы винт-то не лопнул, господин доктор!» И вся эта машина, как казалось Фридриху, работала у него в мозгу. Иногда в машинном отделении один механик кричал что-то другому и слышался скрежет лопат.
Фридрих в страхе проснулся. Он увидел во сне мертвеца, который, пошатываясь, бежал по лестнице ему навстречу. Вглядевшись, он узнал в мертвеце коммерсанта, с которым познакомился в Саутгемптоне. Собственно говоря, тот был похож не столько на покойника, сколько на умирающего. Он бросил на Фридриха леденящий взгляд человека, теряющего сознание, и, поддерживаемый стюардом, опустился в ближайшее кресло. Если уж этого человека, подумалось Фридриху, не считать героем, значит, никаких героев вообще никогда не было. Разве это не героизм, если он столько раз прогнал себя сквозь ад подобных путешествий?
У широкой лестницы лицом к Фридриху стоял юнга. Время от времени, когда с капитанского мостика раздавался пронзительный свисток, он исчезал, чтобы выслушать очередной приказ вахтенного офицера. Зачастую проходил целый час и даже больше, пока вновь звучал этот сигнал, и тогда у миловидного юноши появлялась возможность погрузиться в мысли о себе и своей судьбе.
Фридрих узнал, что юнгу зовут Максом Пандером и что он родом из Шварцвальда, и задал ему вопрос, напрашивавшийся сам собой: доволен ли тот своей работой? Ответом послужила бесстрастная улыбка юноши, которая сделала его лицо еще более обаятельным, но никак не свидетельствовала об увлечении профессией моряка.
Фридриху пришло на ум, что вообще разговоры о таком увлечении не более как сказка. Было три часа. Он всего лишь девятнадцать-двадцать часов находился на борту парохода, но чувствовал, что даже они дались ему не очень легко. Если «Роланд» не увеличит скорость, то ему, Фридриху, придется еще восемь-девять суток вести такой же образ жизни. Но зато у него потом долго будет твердая почва под ногами, а юнга через день-другой отправится обратным рейсом.
— Если бы тебе где-нибудь на берегу предложили хорошее место, — спросил Фридрих, — ты море оставил бы?
— Да, — не задумываясь, ответил юноша, решительно кивнув головой.
— Препротивнейший зюйд-ост! — воскликнул доктор Вильгельм, проходя мимо Фридриха с штурманом, очень высоким человеком. — Если желаете, коллега, пойдемте ко мне в аптеку. Там можно спокойно подымить и попить кофейку.
На второй, нижней палубе «Роланда» вдоль правого и левого бортов тянулся крытый коридор. Здесь были спальные помещения офицерского состава, и здесь же находилась довольно просторная каюта доктора Вильгельма, где стояли койка, стол, стулья и вместительный аптечный шкаф.
