5
Я так и знала, что дойму Джима, в конце концов ему это надоело, и, к моему великому облегчению, мы забросили игру в Страшилу. Правда, Джим уверял, что Аттикус вовсе её не запрещал, стало быть, можно продолжать; а если бы Аттикус и запретил, есть выход: возьмём и назовём всех по-другому, и тогда нам никто ничего не сможет сказать.
Дилл очень обрадовался такому плану действий. Вообще Дилл чересчур воображал, как будто мало было одного Джима. Ещё в начале лета он сказал — выходи за меня замуж, но очень скоро про это забыл. Как будто участок застолбил, и я его собственность — сказал, что всю жизнь будет любить одну меня, а потом и внимания не обращает. Я его два раза поколотила, но это не помогло, он только больше подружился с Джимом. Они с утра до вечера торчали в домике на платане, что-то затевали и выдумывали и звали меня, только когда им нужен был третий. Но от самых сумасбродных затей я и без того на время отошла, хоть меня и могли за это обозвать девчонкой, и почти все оставшиеся летние вечера просиживала на крыльце мисс Моди Эткинсон. Нам с Джимом всегда позволяли бегать по двору мисс Моди при одном условии — держаться подальше от её азалий, но отношения у нас с ней были какие-то неопределённые. Пока Джим с Диллом не начали меня сторониться, она для меня была просто соседка и соседка, только, пожалуй, добрее других.
По молчаливому уговору с мисс Моди мы имели право играть у неё на лужайке, есть виноград (только не обрывать ветки с подпор) и пускаться в экспедиции по всему участку за домом — условия самые великодушные, и мы даже редко с нею заговаривали, боялись нечаянно нарушить хрупкое равновесие этих отношений; но Джим и Дилл повели себя так, что я поневоле сблизилась с мисс Моди.
Мисс Моди терпеть не могла свой дом: время, проведённое в четырёх стенах, она считала загубленным. Она была вдова и при этом женщина-хамелеон: когда копалась в саду, надевала старую соломенную шляпу и мужской комбинезон, а в пять часов вечера, после ванны, усаживалась на веранде, точно королева нашей улицы, — нарядная, красивая и величественная. Она любила всё, что растёт на земле, даже сорную траву. Но было одно исключение. Стоило ей обнаружить у себя во дворе хоть один подорожник, и начиналась новая битва на Марне: мисс Моди устремлялась на врага с жестянкой и поливала его корни какой-то ядовитой жидкостью — мы непременно отравимся насмерть, если не будем держаться подальше, — говорила она.
— А разве нельзя его просто выдернуть? — спросила я один раз, когда у меня на глазах разыгралось целое сражение с жалким росточком дюйма в три.
— Выдернуть, детка? Ты говоришь, выдернуть? — Мисс Моди подняла обмякший побег и провела по нему большим пальцем снизу вверх. Из него посыпались крохотные зёрнышки. — Да один такой побег может загубить целый огород. Смотри. Осенью семена подсохнут, и ветер разнесёт их по всей округе!
Лицо у мисс Моди стало такое, словно речь шла по меньшей мере о чуме египетской.
Не в пример прочим жителям Мейкомба, мисс Моди всегда говорила живо и решительно. Каждого из нас она называла полным именем; когда она улыбалась, во рту у неё возле глазных зубов сверкали два крохотных золотых выступа. Один раз я стала восхищаться ими и сказала — может, когда вырасту, у меня тоже будут такие.
— Смотри! — сказала мисс Моди и, щёлкнув языком, показала мне, как вынимается её вставная челюсть, чем окончательно скрепила нашу дружбу.
Доброта мисс Моди распространялась и на Джима и Дилла в редкие минуты, когда они не были заняты своими таинственными делами; мы пожинали плоды талантов мисс Моди, прежде нам неизвестных. Никто во всём нашем квартале не умел печь такие вкусные пироги. С тех пор как между нами установились отношения полного доверия, она всякий раз, кроме большого пирога, пекла ещё три маленьких и потом кричала через улицу:
— Джим Финч, Глазастик Финч, Чарлз Бейкер Харрис, подите сюда!
Мы тотчас являлись на зов и всегда бывали вознаграждены.
Летом сумерки долгие и тихие. Чаще всего мы с мисс Моди молча сидели вдвоём у неё на крыльце и смотрели, как заходит солнце и небо становится жёлтое, потом розовое, и ласточки летают совсем низко и скрываются за крышей школы.
— Мисс Моди, — сказала я раз в такой вечер, — как вы думаете, Страшила Рэдли ещё жив?
— Его зовут Артур, и он жив, — сказала мисс Моди, медленно покачиваясь в большом дубовом кресле-качалке. — Чувствуешь, как сегодня пахнет моя мимоза? Прямо как в раю.
— Угу. А откуда вы знаете?
— Что именно, детка?
— Что Стр… мистер Артур ещё жив?
— Какой мрачный вопрос! Впрочем, это, наверно, потому, что предмет мрачный. Я знаю, что он жив, Джин Луиза, потому что я пока не видела, чтобы его вынесли из его дома.
— А может, он умер и его запихнули в каминную трубу.
— С чего ты взяла?
— Джим говорил.
— Гм-гм… Он с каждым днём становится всё больше похож на Джека Финча.
Нашего дядю Джека Финча, брата Аттикуса, мисс Моди знала с детства. Почти ровесники, они вместе росли на «Пристани Финча». Отец мисс Моди, доктор Фрэнк Бьюфорд, был давний сосед Финчей. По профессии врач, по призванию садовод и огородник, он без памяти любил копаться в земле и потому остался бедняком. А дядя Джек этой своей страсти воли не давал, цветы растил только на подоконнике у себя в Нэшвиле и потому остался богатым. Каждый год на рождество дядя Джек приезжал к нам в гости и каждый год во всё горло орал через улицу мисс Моди, чтобы она выходила за него замуж. А мисс Моди орала в ответ:
— Кричи громче, Джек Финч, чтоб на почте слышали, а то мне тебя не слыхать!
Нам с Джимом казалось, что это странный способ делать предложение, но дядя Джек вообще был со странностями. Он говорил — это он старается разозлить мисс Моди, сорок лет старается и всё никак не разозлит, и мисс Моди нипочём бы за него не вышла, она только всегда его дразнит, и от её насмешек одна защита — нападать, и всё это нам казалось ясно и понятно.
— Артур Рэдли просто сидит у себя дома, только и всего, — объяснила мне мисс Моди. — Если бы тебе не хотелось выходить на улицу, ты тоже сидела бы дома, верно?
— Ага, но мне всё равно захотелось бы на улицу. А ему почему не хочется?
Мисс Моди прищурилась.
— Ты всю эту историю знаешь не хуже меня.
— Но я всё равно не знаю, почему так. Мне никто не говорил.
Мисс Моди языком поправила вставную челюсть.
— Ты ведь знаешь, старик Рэдли был из баптистов, которые омывают ноги…
— Так ведь вы тоже из них?
— Я не такая твердокаменная, Глазастик. Я просто баптистка.
— А просто баптисты не моют ноги?
— Моют. У себя дома в ванне.
— А молитесь вы не так, как мы…
Наверно, мисс Моди решила, что проще объяснить приметы баптизма, чем символ веры.
— Баптисты, которые омывают ноги, всякое удовольствие считают за грех, — объяснила она. — Знаешь, один раз в субботу приехали они из лесу в город и давай кричать мне через забор, что я со своими цветами пойду прямо в ад.
— И цветы пойдут в ад?
— Да, мэм. Цветы будут гореть вместе со мной. Эти ногомойщики полагают, что я слишком много времени провожу под божьим небом и слишком мало сижу в четырёх стенах над словом божьим.
Я вдруг увидела, как мисс Моди жарится в аду (а он у каждого протестанта свой), и сразу засомневалась, правду ли говорят в проповедях. Конечно, язык у мисс Моди злой, и она не так усердно занимается добрыми делами, как мисс Стивени Кроуфорд. Но только круглый дурак может доверять мисс Стивени, а мисс Моди человек надёжный, это мы с Джимом знаем наверняка. Она никогда на нас не ябедничает, не лицемерит с нами, не суёт нос в наши дела. Она нам друг. Понять невозможно, почему такой разумный человек может быть осуждён на вечные муки!
— Это несправедливо, мисс Моди. Вы самая хорошая женщина на свете.
Мисс Моди широко улыбнулась.
— Благодарю вас, мэм, — сказала она. — Дело в том, что ногомойщики всякую женщину считают сосудом греха. Они, видишь ли, понимают библию слишком буквально.
— И мистер Артур для того сидит дома, чтоб не видеть женщин?
— Понятия не имею.
— По-моему, это очень глупо. Если уж мистеру Артуру так хочется в рай, он бы хоть на крыльцо выходил. Аттикус говорит, бог велит любить людей, как себя…
Мисс Моди перестала раскачиваться в качалке.
— Ты ещё слишком мала и не поймёшь, — сказала она сурово, — но бывают люди, в руках у которых библия опаснее, чем… чем бутылка виски в руках твоего отца.
— Аттикус не пьёт виски! — возмутилась я. — Он сроду капли в рот не брал… Ой, нет! Он сказал, что один раз попробовал виски и ему не понравилось.
Мисс Моди рассмеялась.
— Я не то хотела сказать. Я говорю: если бы Аттикус Финч даже напился пьяным, он всё равно не будет таким злым и грубым, как иные люди в самом лучшем своём виде. Просто есть такие люди, они… они чересчур много думают о том свете и потому никак не научатся жить на этом. Погляди на нашу улицу и увидишь, что из этого получается.
