— Да занимался тем-сем. Плавал на грузовом пароходе, кажется — был вышибалой в баре. Боксировал немножко…
Джин поймала себя на том, что ей нравится такая несгибаемость. О княгине она была невысокого мнения, и порой ее огорчало, что Табби, такой симпатяга, у нее под каблуком. Тот, кто восстал против могущественной миллиардерши, ей больше по душе.
— Я тебе много чего могу про него рассказать.
— Расскажи, только потом, мне пора. Переодеться надо. А тебе, по-моему, самое лучшее — поплавать.
Совет этот напомнил Табби еще об одном ударе — не таком страшном, конечно, как женская измена, сокрушившая твои мечты и идеалы, но тоже чувствительном.
— Послушай, что это я слыхал, будто плавучий дом сдали?
— Правильно. С сегодняшнего утра.
— Тьфу!
— А что такое? Спокойно можешь там плавать. Пожалуйста.
— Ты думаешь? Он не станет возражать?
— Конечно, нет. Адриан и сам любит поплавать. Ему даже приятно будет, что компания нашлась!
Свет, озаривший было Табби, словно проблеск солнца в зимний день, мгновенно погас.
— Адриан?
— Его так зовут.
— Адриан Пик?
— Да. Ты что, его знаешь?
Табби коротко, горько фыркнул. Теперь он понял, что против него ополчилось все на свете.
— Как не знать! Года полтора только его и вижу. Помню, прошлым летом, в Каннах, у мачехи на яхте… Вот уж кто в волосы вцепиться мастер!
Джин ощетинилась, но Табби этого не заметил — и продолжал, как ни б чем не бывало.
— Адриан Пик! Да он у нее вроде домашней собачки. Так и семенит, так и семенит. Приметил ее, не успела она явиться в Лондон, присосался, одно слово — пиявка! Адриан Пик? Ну, знаешь! Тогда — все. У кого, у кого, а у этой болонки одалживаться не желаю! Альфонс проклятый! Пойду-ка я лучше поиграю в крокет с миссис Фолсом.
Кулачки у Джин были крепко сжаты, мелкие зубы стиснуты. Она сверлила Табби взглядом, в сравнении с которым взгляд прекрасной Пруденс показался бы добрым и жалостливым.
— Может, тебе интересно узнать, — сухо заметила она, — что я собираюсь выйти за него замуж?
Она угадала. Ему было так интересно, что он подпрыгнул, словно она двинула его кулаком в живот.
— Замуж?!
— Да.
— Не может быть!
— Прости, я спешу.
— Нет, погоди! Послушай! Тут что-то не так. Он женится на моей мачехе.
— Какая чушь!
— Женится, женится. А может, это — другой? Мой Адриан Пик похож на чахлый манекен.
Тут он умолк, заговорила Джин. Говорила она красиво, язвительно, и под напором ее красноречия у него что-то сдвинулось в мозгу. Потом, развернувшись, она зашагала прочь, бросив его подбирать собственные обломки.
Отец окликнул ее с террасы, но она лишь натянуто улыбнулась. Беседовать она не смогла бы даже с нежно любимым родителем.
2На террасе он находился потому, что близился час его совещания с Пруденс Виттекер, а в хорошую погоду они проходили на этом самом месте.
Баронет был человеком устоявшихся привычек. Каждый день он поднимался точно в 8.30, брился, мылся, проделывал сложную, но эффективную гимнастику, завтракал с женой, а потом, в 10.30, совещался с мисс Виттекер… Остаток утра и почти весь день он увиливал от гостей, с пяти до семи — выгуливал собак.
Безуспешно окликнув дочь, он вернулся к мыслям о родовом гнезде, прерванным ее появлением. Уолсингфорд Холл он обозревал каждое утро, приблизительно в одно и то же время, и с каждым разом тот нравился ему меньше. Сегодня яркий солнечный свет выставил напоказ это бельмо на глазу во всем его мерзком безобразии. Вновь подивившись причудам княгини, баронет вспомнил, как эта изумительная женщина заметила, что особняк — настоящий симпомпончик. Сам он не единожды прочесывал словарь частым гребнем, тщетно подыскивая определение дому своих предков, но это слово как-то не приходило ему в голову.
Уолсингфорд Холл знал лучшие времена. Построенный при Елизавете так, чтобы глядеть с пригорка на серебристую Темзу, дом этот два с лишним века был действительно красивым. Теперь от его вида лодочники почувствительнее теряли дар речи, и весла падали у них из рук, когда он вырастал за излучиной реки, но объяснялось это тем, что большой пожар, рано или поздно настигающий все английские поместья, подзадержался до Виктории, предоставив отстраивать весь дом сэру Веллингтону Эбботу, тогдашнему владельцу. Про викторианцев можно сказать много хорошего, но всем известно, что лишь немногих из них можно было подпускать к мастерку и кирпичам, а уж сэра Веллингтона — и подавно. Он был из числа этих страшных людей, архитекторов-любителей. Наблюдая пожар в ночной рубашке — ему пришлось довольно резво выпрыгнуть из горящей спальни, — баронет забыл про суровый ветер, овевавший ему коленки. Он думал о том, что наконец-то грянул его час, пришла пора великого дела. Едва дотлел последний уголек, он ринулся претворять свою мечту, не жалея затрат.
А сейчас его потомок обозревал разляпистое, хотя и величественное сооружение из красного глазурованного кирпича, чем-то, пожалуй, напоминавшее французский замок, но в общем походившее на те жилища для рабочих, в которых на каждую семью приходится строго отмеренное количество кубометров воздуха. Массивную крышу украшал остроконечный купол, не говоря уж о минаретах, на самом верху крутился флюгер, а сбоку, неизвестно зачем, пузырилась оранжерея. Местные жители назвали все это «У старого психа», и. пожалуй, были недалеки от истины.
Часы на конюшне отбили полчаса. Не успел замереть последний удар, как, минута в минуту, появилась мисс Виттекер с блокнотом в руке.
— Доброе утро, сэр Бакстон, — сказала она.
— Доброе, мисс Виттекер. Какой денек!
— О-оу! Прэ-лэстный. Дивный.
— Ну как у нас там, все в порядке? Жалобы есть?
Это входило в повестку дня — баронет прежде всего справлялся о благополучии своей общины. Мисс Виттекер заглянула в блокнот:
— Миссис Шепли досаждают голуби.
— Чем же они ей помешали?
— Воркуют под окном.
— А что я могу, глушители на них надеть? Так. Еще что?
— Мистеру Bo-Боннеру кажется, что у него завелась мышь.
— Пускай помяукает!
— Мистер Чиннери требует корнфлекс.
— Чтоб он треснул со своим корнфлексом! А что это, собственно, такое?
— Американцы едят на завтрак.
— Он не в Америке.
— А корнфлекс просит.
Сэр Бакстон, собрав на лбу морщины, сразился с этой проблемой.
— Может, моей жене известно, как его готовят?
— С леди Эббот я уже консультировалась. Она сказала, что умеет варить так называемые тянучки.
— А не спросить ли этого Ванрингэма?
В красивый, изысканный голос мисс Виттекер вплелась заунывная нотка:
— Если жела-эте, сэр Бакстер, я спра-а-шу, но…
— Думаете, тоже не знает? Да, наверное. Ладно, придется нашему Чиннери перебиться. Все?
— М-даум, сэр Бакстон.
— Очень хорошо.
— Было два телефонных звонка. Один — от княгини Дворничек. Ее секретарь просил со-общить, что она уже в окэане, скоро прибудет сюда.
— Хорошо, — повторил сэр Бакстон, радуясь предстоящей встрече с единственным человеком, который смотрел на Уолсингфорд Холл без отвращения, мало того — намеревался его купить. — Быстро она обернулась. Ну, а второй?
— Звонили леди Эббот, сэр Бакстон. Ее брат.
— Брат?
— Мда-ум.
— Какие еще братья?!
Мисс Виттекер держалась вежливо, но твердо.
— Я только повторяю то, что сказал этот джентльмен. Он просил передать леди Эббот, что ее брат Сэм в Лондоне и приедет к ней при первой возможности.
— О, Господи! Ну что же, ладно. Спасибо, мисс Виттекер.
Минут с десять после ее ухода сэр Бакстон стоял в задумчивости, переваривая новость. Человека регулярных привычек непременно вышибет из седла появление загадочного родственника. Но вскоре проблема эта сменилась другой, более насущной, от которой баронет ненадолго отвлекся. Точно начертанные огнем на летнем небе, перед его мысленным взором вновь возникли зловещие цифры 96, 3, 11, и он засмотрелся на письмена, мрачно размышляя, есть ли шанс, что его дочка оплетет волшебной сетью зловещего издателя. Однако мечтания его прервали, окликнув по имени. Ноздри ему защекотал аромат хорошей сигары. Он обернулся — и что же? Рядом стоял Чиннери. Как же глубоко он задумался, если это допустил!
Американцы сэру Бакстону нравились, он состоял членом Заокеанского клуба и даже женат был на американке; а вот Элмер Чиннери, лично, нравился еще меньше остальных постояльцев. При виде Bo-Боннера или Шепли он просто убыстрял шаг; завидя Чиннери, упархивал на крыльях голубки.[67]
Причина — известна: баронет задолжал ему немалую сумму, и злосчастный заем стал единственной темой, кроме корнфлекса, на которую мог беседовать вредоносный американец. Английскому же аристократу, сами понимаете, претят разговоры о деньгах.
