— Садитесь ужинать, я вам не помешаю.
— Мама жарит оладьи. На Хануку, — сказала Шоша.
— А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец — но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла?
— Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги.
— Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь?
— Она ходит в гимназию, — уточнил Монек.
— Гимназия, школа — какая разница, — сказал Копл. — Да, ничего не изменилось. Тот же двор, тот же дворник. Он меня узнал. «Пан Копл», — говорит. Старый черт. Дал ему полдоллара. Он даже руку мне норовил поцеловать.
— Пьяница он, и больше ничего, — заметила Шоша.
— Что ему еще делать? А за океаном у них сейчас сухой закон. Но народ не проведешь — американцы всегда найдут способ раздобыть спиртное. В Нью-Йорке полно пьяных.
Копл замолчал. Он сам удивился тому, что говорит. «Что это я разболтался? — подумал он. — Что они об этом знают? У Иппе вид жуткий. Шоша совсем не выросла. Башеле — старуха. Трудно поверить, что она на шесть лет моложе меня». У него перехватило дыхание. Он достал из кармана зажигалку и, опустив голову, закурил потухшую сигарету.
2
Дома Копл пробыл не больше часа. Перед уходом он вручил Монеку тридцать долларов (Башеле деньги взять отказалась) и объявил, что завтра придет снова. Он спустился по лестнице и, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб, зашагал по Малой улице. Интересно, Исадор Оксенбург еще жив? А Рейце? Они по-прежнему живут в той же самой квартире? А как поживает эта веселая вдовушка, мадам Голдсобер? Копл шел по улицам, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. После Нью-Йорка, Парижа и Берлина Варшава смотрелась совсем маленьким городком. Было всего десять вечера, но на улицы уже опустилась полуночная тишина. Как странно, за шесть лет он успел забыть очень многое: ряды газовых фонарей, сточные канавы, телефонные будки с театральными и оперными афишами на стенах. Он миновал покосившийся дом с подставленными под кирпичные стены деревянными досками. В освещенных окнах видно было развешанное на веревках белье. В Нью-Йорке такое здание пошло бы на слом.
Когда Копл приблизился к дому, где жили Оксенбурги, дворник уже закрывал ворота.
— Оксенбурги еще здесь живут? — спросил он, протягивая дворнику серебряную монетку.
— Да, пан.
— Оба живы?
— Откуда пан прибыл?
— Из Америки.
Дворник снял кепку, почесал голову и снова надел.
— Да, оба живы. Пан Исадор болен.
В руках дворник держал закопченные легроиновые лампочки. За воротами стояла покрытая овчиной лавка. На таких лавках, чтобы впускать полуночников, спят варшавские дворники, вспомнил Копл.
— Как дела? Плохо? — спросил он у дворника.
— Плохо? Хуже не бывает. Разве ж это жизнь, если у жильцов нет ни гроша!
Копл протянул ему еще одну монетку и вошел во двор. Куча мусора, распряженная повозка с торчащими оглоблями, уборная со смазанной дегтем дверью. Вонь стояла такая, что Коплу пришлось зажать нос. «Рассказать такое в Америке — не поверят». Он поднялся по темной лестнице, постучал в знакомую дверь, стал ждать. Послышались шаги, дверь открылась. Перед ним выросло нечто невообразимо толстое, заплывшее жиром. Рейце. За эти годы она стала вдвое толще. Ее бесформенное тело загораживало вход.
— Рейце!
— Не может быть! Копл!
Она вытянула огромные руки и, заключив Копла в свои богатырские объятия, принялась его лобызать. А потом потащила за собой по длинному коридору в гостиную. Тот же стол, те же стулья, на столе карты. И те же персонажи: Давид Крупник, Леон Коробейник, Ичеле Пелцвизнер, Мотя Рыжий. Во главе стола мадам Голдсобер. Увидел Копл и Жилю, старшую дочь Оксенбургов.
Рейце взмахнула рукой:
— Эй, вы! Поглядите, кто к нам пожаловал! Это же Копл!
— Боже милостивый, и правда, Копл! — вскричал Мотя Рыжий.
Давид Крупник не поверил своим глазам:
— Ты что, с неба упал?
— Стопроцентный американец! — воскликнул Ичеле Пелцвизнер.
— Что ж ты стоишь в дверях? — осведомился Леон Коробейник. — Много о себе понимаешь?
И он подошел к Коплу и расцеловал его. Ичеле Пелцвизнер тоже решил его поцеловать, да забыл, что во рту у него сигарета, и чуть было не обжег Коплу нос. Жиля обняла Копла молча. Копл обратил внимание, что она в черном.
— Где твой муж? — поинтересовался он.
Жиля разрыдалась.
— На кладбище.
— Когда это произошло? Отчего?
— Три месяца назад. Тиф.
— Да, Всевышний не перестает насылать на нас свой гнев. — Голос Рейце был резкий, отрывистый. — Умер он, как святой. Я их умоляла: «Не тащите его в больницу. Они только и знают, что людей на тот свет отправлять». На его похороны пол-Варшавы собралось.
— Мама, мама, прошу тебя, перестань.
— А что я такого сказала? — Рейце повернулась к Коплу. — Ты ни разу нам не написал. Уехал в Америку — как под землю провалился.
— Где Исадор?
— Не встает с постели, прости Господи. Ты его не узнаешь. Ну, и что ты стоишь? Садись. Жиля, принеси ему поесть.
— Я не голоден.
— В этом доме ты обязан быть голодным. Я ж теперь этим зарабатываю. Готовлю навынос. Что ж ты не спрашиваешь про Регину?
— Как она? Что поделывает?
— То же, что и любая другая девушка. Выходит замуж и становится женщиной. Ах, Копл, Копл. Расскажи, что это за страна такая, Америка. Надо же, уехать и всех забыть! У них там, наверно, у всех память отшибает.
— Будет тебе, перестань! — перебила ее госпожа Крупник, в прошлом — мадам Голдсобер. — Расскажи-ка лучше, как твоя жена.
Копл покосился на нее.
— Лея еще в Париже, — ответил он.
— В Париже! Господь всемогущий! Где только люди не оказываются!
— Где Исадор? — снова спросил Копл, поворачиваясь к Рейце.
— Нет, вы видали! Вдруг соскучился. Он там. Зайди к нему. Он тебе такого расскажет — и ни слова правды. Лежит и сочиняет невесть что. Можно подумать, что это я виновата, что его парализовало. А ведь я его сколько раз предупреждала. «Исадор, — говорю, — человек не железный». Встанет в три ночи и давай пить. Я боялась, что он себе все кишки сожжет, а ему, видишь, по ногам ударило.
— Мама, пожалуйста, перестань, — одернула ее Жиля.
— Видали, жить меня учит. Чего ты вмешиваешься? Мы с Коплом не первый год знакомы. Хоть он и в Нью-Йорке живет. А правда, что там деньги под ногами валяются?
— Точно. Они их лопатами гребут.
— Ах, как мы здесь тебе завидовали. Как натерпелись. Люди дохли, как мухи. Немцы, будь они прокляты, из себя джентльменов строили. Bitte, просунь голову в петлю. Bitte, падай мертвым. Продукты только по карточкам. Хлеб, как камень, — пекут с каштанами. Всю зиму только и ели картошку мороженую. Я за несколько недель тридцать фунтов сбросила. С меня нижние юбки падали. Жиля контрабандисткой заделалась.
— Мама!
— Ладно, ладно! Уж и слова сказать нельзя. Яйца курицу учат. Ну, ступай к Исадору. Но только, уж пожалуйста, не засиживайся, Копл, дорогой.
Копл вошел в спальню. При свете маленькой лампочки он разглядел лежавшего в постели Исадора. Лицо желтое, как воск, усы, прежде аккуратно расчесанные, торчат теперь во все стороны. Один глаз закрыт, другой смотрит прямо перед собой. На ночном столике у кровати колода карт и плевательница.
Копл остановился в дверях:
— Добрый вечер, Исадор.
На приветствие Исадор ответил сильным, здоровым голосом.
— Узнаешь меня?
— А то нет. Настоящую монету от фальшака еще отличаю.
Копл рассмеялся.
— Ну, слава Богу, что ты еще узнаешь людей, — сказал он.
— А по-твоему, я спятил? Когда прибыл?
— Сегодня.
— Прямо из Америки?
— С остановкой в Париже.
— Дома был?
— Да.
— Молодец. А меня, видишь, живьем похоронили. Даже есть не дают.
— Не может такого быть.
— Заткнись. Дай лучше пару долларов. Говорю тебе, я здесь никому не нужен. Только и ждут, когда я в ящик сыграю.
— Не фантазируй.
— Я совершенно здоров, Копл. Одна беда — ноги отказали. Будь у меня деньги, я бы их отрезал и купил себе пару костылей. Если б не Общество, я б уж давно в земле гнил. Они меня каждую субботу навещают. По уставу обязаны. Принесли мне на днях кусок мяса, да Рейце отобрала. И коньяку мне не дает. Лежу здесь целыми днями, в потолок смотрю. Чего только не передумаешь! Скажи честно, ты-то хоть доволен?
— Нет.
— В чем дело? Жена загуляла?
— Все вместе.
— Доллары есть?
— Навалом.
— Значит, не так уж все плохо. Слушай, пойди принеси мне бутылочку шнапса.
— Сейчас сбегаю.
— Поторопись. А то лавка скоро закрывается. Половина Общества перемерла. У нас много новых членов. «Исадор то, Исадор это!» — а я их никого знать не знаю. Признавайся, по-прежнему за юбками бегаешь?
